Господствующая высота

— При каком?

— Что мы хозяева сами себе. — Я выпиваю початую рюмку.

Саманта скептически и в то же время с хитрецой покусывает губу.

— Знаете, вы… очень самокритичны.

От прихватившей горло водки я прокашливаюсь в кулак.

— Вы это о чем? Если о политике, то — зря, ей-богу. Я не ура-патриот, Советский Союз для меня кончился еще в Азадбаше, но я убежден, что мы сами, и никто другой, в ответе за все, что наше доблестное правительство творит с нами. Если о моей худой памяти, то — тоже мимо денег. Память у меня будь здоров… — Саманта собирается что-то возразить, но я предупреждаю ее, взмахнув вилкой. — Ведь я не имею в виду кого-то конкретного. Даже когда говорю про себя или Стикса.

— Это философия, когда вы имеете в виду не конкретного человека.

— Я имею в виду конкретные особенности человека вообще. Скажем так.

— Скажем так — забывчивость, — подхватывает Саманта.

Я проминаю обеими руками правое колено и, сколько могу подсунуть пальцы, края культи под силиконовыми бортами чашки.

— Послушайте, — говорю, — вы знаете, что такое фантомные ощущения?.. — Саманта открывает рот, и я вновь перебиваю ее: — Материя эта, с одной стороны, философская, как угодно, с другой — очень личная. Короче, отрезанная голяшка моя любит выкидывать коленца. В ней бывает то жар, то холод, но самое странное — чувство опоры. Словно кто-то топает босиком — вместо меня. Представляете? Чем дальше, тем больше я уверен, что этот балаган разыгрывается не у меня в мозгу, а там, где закопали мою ногу. И это не расстройство нервов, а передача. Которую выключают в пиковые моменты моей жизни так же, как больного перед операцией. Что я могу сказать о таких моментах, кроме того, что время встало и жизнь промелькнула? Ничего. Могу только фантазировать. Даже не лгать. Да и ладно бы, говорю, меня только усыпляли…

Саманта приподнимает руку:

— Почему — не лгать?

— В смысле?

— Почему вы можете только фантазировать — не лгать?

Я беру графин, но, чувствуя, как шумит в голове, ставлю его обратно и прикладываю ко лбу холодный нож.

— Потому что ложь хотя бы подразумевает знание правды.

— А фантазия — нет?

— Да какая в конце концов разница?

Саманта подвигает ко мне свой наладонник.

— Решайте сами.

— Что это?

— Привет от вашего друга из Брюсселя. Скажем так.

Музыка в баре делается глуше, переселяется куда-то внутрь меня, под горло, где душный хмельной жар пульсирует ей в такт: на лаковой глади дисплея я вижу северный фланг заставы. Камера находится несколько позади и правее позиций, в районе командного пункта. Съемка скорей всего ведется на длинном фокусе — картинка окопов не только крупновата для такого расстояния, но неустойчива и при взрывах скачет и смазывается. Запись беззвучна, левый нижний угол экрана занят строками цифровой индикации даты и хронометража. Вдруг в центре кадра появляется меловая стрелка компьютерного маркера. Зернистое острие, похожее на выбеленный обрубок копья, танцует возле простоволосой фигурки с автоматом, пока та забрасывает склон гранатами, и гаснет после того, как фигурка вылезает из окопа и пропадает за внешним бруствером. Через несколько секунд следует моментальная смена плана, о чем можно судить по сместившемуся влево, к танковому окопу, полю зрения и по строчке хронометра, прибавившей семь минут. Сначала над бруствером возникает стрелка маркера, затем, как бы подталкивая ее вверх, показывается и простоволосая фигурка. Фигурка приволакивает ногу, опирается обеими руками на автомат и, споткнувшись на бруствере, валится снопом в траншею, исчезает из виду. Несмотря на то, что изображение рябит от помех, а черты фигурки размыты даже на увеличенном стоп-кадре, которым дополняется сцена, я без труда — и без особого волнения, словно шапочного знакомого — узнаю моего мотострелкового сержантишку. Со стоп-кадром завершается и клип. Виртуальный экран проигрывателя подергивается геометрической ряской. Саманта с усмешкой глядит на мою руку. Я тоже опускаю глаза. Оказывается, пока смотрел запись, я держал — и продолжаю держать — над коммуникатором отставленный нож. Дисплей медленно гаснет. Положив нож, я откидываюсь на спинку стула.

— Есть еще один клип. — Саманта забирает наладонник. — Но этот файл у меня не показывает видео. Что-то с драйвером. Идет только шум. Если хотите, я перешлю через Bluetooth…

Я молча достаю свой телефон и, включив беспроводную передачу, кладу его на стол рядом с блокнотом.

— …Если у вас тоже не получится, — продолжает Саманта, перебирая кнопки коммуникатора, — не проблема. Там сняты трупы муджахедин. Но не двадцать, как вы говорите. То есть вы не видели всех со своей точки зрения, сверху. В общем итоге, тридцать восемь человек. Брюно переживает, что не мог снять только минометный расчет, который закололи ножом, — говорит, буквально разделали.

— …Семь минут, — ватным языком, как в полузабытьи, возражаю я не то Саманте, не то самому себе. — Даже если этот тип на пленке — я, у меня было всего семь минут, чтобы положить тридцать восемь человек. Это горный бой, а не психическая атака. Там, внизу, был кто-то еще.

— Нет-нет, — приветливым и в то же время безапелляционным голосом отвечает Саманта, прячет коммуникатор в карман и смотрит на часы. — Мы имеем точную информацию, что Арис Варнас был ранен в живот. Значит, он не мог помочь вам… И еще. Простите меня, если… — Она в нерешительности барабанит ногтями по столу. — В общем, вы не видите, что сами противоречите себе?

Я хочу что-то сказать и осекаюсь при мелодичном переливе, которым мой мобильник сообщает о завершении передачи.

— …Вы получили награду за этот бой? Получили и приняли ее, носите? — Саманта указывает взглядом на орден у меня на пиджаке. — Носите, в отличие от того, что было после первого штурма? Но почему так, если вы думаете, что и во второй раз там, на склоне, за вас все сделал кто-то другой?

— Потому и ношу, — говорю. — За себя и за того парня. Если бы не Стикс и если бы не наш культпоход, серпантин бы выжгли подчистую. Никто бы тогда не ушел. Из той бесконечной нитки — ни одна душа. Эту ловушку, с обвалом и засадой на магистрали, духи готовили больше месяца.

Упрямо поджав рот, Саманта качает головой, встает со стула и дает знак своему охраннику подождать ее в вестибюле. Молодчик довольно потягивается, вскакивает и, мельком козырнув мне, выходит из зала.

— А вы никогда не думали, что Арис Варнас и был из тех, кто готовил ловушку? — спрашивает Саманта, роясь в бумажнике. — И, скажем, никогда не пробовали проверить его по архивной базе бригады в Гардезе?

— И что?

— А то, что он не служил там. Его нет в файлах никакой советской части, которая воевала в Афганистане. Нет даже в документах вашего полка. Хотя многие помнят его. Еще из Литвы нам ответили, что человека с такими данными оттуда не призывали в армию, он никогда не жил там — по крайней мере официально.

В отместку за этот уверенный и высокомерный, как мне кажется, тон я собираюсь солгать — заявить, что да, проверял военные архивы, что видел имя Стикса в списках личного состава гардезской ДШБ, и прочая, — но встречаюсь с Самантой глазами и понимаю, что она смущена, почти взволнована.

— А как же он тогда переехал к вам?

Саманта бросает купюру возле своей недопитой бутылки с водой и опирается кулаком на спинку стула.

— Это мы и пытаемся выяснить.