— Когда мы дойдём до Сталинградской битвы, может быть, кто-то из вас, из участников, сам расскажет… более подробно… И я послушаю, поучусь.
Все посмотрели на Елену Ивановну, а она смущённо молчала.
— Продолжайте, Екатерина Валерьяновна, там видно будет, — сказал Никита Никитич.
Шур не очень слушал, что говорила эта тоненькая девушка в летящем платье. Он всё вертел-вертел головой, ища глазами Лилию. Даже шея заболела. Он никак не мог поверить, что Лилия здесь, в Волгограде, бросила бабушку. Ведь для Елены Ивановны именно сейчас так нужна была поддержка родного человека. Но Лилии не было.
Что же, что же она за девчонка после этого? До сих пор он видел её недостатки (в ком их нет?) и легко прощал их ей. Но сегодня… Пока толпа шла по широченной лестнице вверх от Волги в город, он всё ещё надеялся. Задержалась в каюте, выбирала, что сегодня надеть, чем удивить окружающих. Он не поверил, что она с Фанериной мамой куда-то собралась. Куда? На базар? В магазины? Странно и дико. Не могло этого быть. Но… это было.
Широченная лестница кончилась. Толпа оказалась высоко над Волгой. Впереди лежал город, пока ещё незнакомый, но уже волнующий и давно любимый.
Разбухшая седьмая группа стояла сейчас вокруг фонтана.
— Мы с вами находимся на центральной набережной города-героя Волгограда.
Девушка-гид говорила, не заглядывая в блокнот. Её слушали внимательно, с интересом. Не шумели. Сейчас она рассказывала о фонтане «Искусство», перед которым они все стояли.
Оказывается, это какой-то знаменитый фонтан. Скульптор за него даже получил премию. Шур стал разглядывать это «Искусство».
Вверху три девушки. Это ничего, красиво. А под ними, как бы из их постамента, с четырёх сторон выпирают четыре горельефа. Головы людские… То ли маски, кого-то изображающие (Шур прослушал, кого именно). Но и это ничего бы (пусть себе изображают), если бы не открытые рты. У этих четырёх голов рты шире варежки. Но они ни о чём не кричат, нет. (Если б кричали, тогда ещё ничего бы.) А из этих ртов… льётся вода. Её струи красиво переливаются на солнце. В них цветёт радуга. На воду было бы приятно смотреть, если б лилась она не из ртов. А из ртов… ой… Начинает тошнить где-то под ложечкой. Неужели этого скульптора не тошнило? Чудно.
«А может быть, я просто ничего не понимаю… в фонтанах и в искусстве?» — подумал Шур.
— Чего они в нас плюются? — спросил его Ромка и погрозил фонтану пальцем.
— Да не плюются они, — сказал Шур, — это просто болтуны.
— Почему?
— Они же сейчас что-то говорят нам и воду льют. Потоки. Значит, лишние, ненужные слова говорят.
— Точно, болтуны, — заулыбался Ромка.
Шур начал опять думать о своём. Он чувствовал, что все эти слова девушки в летящем платье — ещё не главное. Это только введение в то, что будет впереди.
— Сейчас мы находимся с вами в сквере на площади Павших борцов, — сказала Екатерина Валерьяновна.
И Шур подумал: «Вот оно, начинается главное». Вдруг он увидел, как пожилой мужчина с другого теплохода, тоже участник войны, с наградами, положил цветы к подножью… нет, не памятника, не к Вечному огню, до которого они ещё не дошли, а к подножью… ой… большого старого дерева.
— Это вы — ему? — широко открыв глаза, тихонько спросил Шур.
— Ему, — просто и естественно ответил мужчина, будто в этом не было ничего особенного. Потом добавил: — Здравствуй, дружище, — и похлопал рукой по толстенному шершавому стволу.
И тут Шур увидел, что у этого дерева лежало много цветов. Прямо на стволе (как держатся?) и на земле. Нет, не на земле, а на мраморе. Коричнево-красный мрамор (а может, гранит?) с пёстрыми крапинами квадратом охватывал кряжистую ножищу этого старого дерева. Почему ему такой почёт и уважение? Шур первый раз в жизни увидел, чтобы люди дерево мрамором окружали и приносили ему цветы. И прочитал тут же на мраморе: «Тополь этот пронёс жизнь сквозь битву великую».
Так вот в чём дело! Он жил во время войны. Он видел всё, что творилось тогда. Видел всю Сталинградскую битву. Сколько пуль в его тело вошло! Сколько осколков! А он выстоял! Сколько страшного пережил! И живой! Ах ты, дорогой мой!
Шур погладил ладонью ствол, шершавый, толстокорый. Ствол был тёплый, видно, солнце нагрело, но Шур представил, что это под корой бежит тополиная горячая кровь, которая помогла ему выжить в войну. Тополь, будто услышал Шуровы мысли, слегка шевельнул веткой и бросил ему с высоты листок. Шур поймал его на лету. Сказал ветке «спасибо» и сначала приложил листок к щеке, а потом осторожно, чтоб не помять, сунул в карман. Вынул из своего букета три астры и положил на мрамор.
— Елена Иванна, вы не помните это дерево?
— Нет, Шурик, не помню. Не до деревьев было тогда.
— А… как вы… сейчас себя чувствуете?
— Ничего, — спокойно сказала бабушка. — Наверно, если бы одна тут оказалась, не знаю, что было бы со мной. А когда столько людей хороших рядом… то… ничего. Выдерживаю… пока.
Глава 15. Это было — вон там!
Шур стоял около лавочки, где сидел пожилой мужчина и читал газету. Это был не турист, а видимо, житель Волгограда. Скорей всего пенсионер. Седой, в очках. Рядом с ним на лавочке лежала толстая коричневая трость.
Мужчина спокойно читал газету. Но когда заговорила Елена Ивановна, он вдруг глянул на неё поверх газеты и… тут же снова уткнулся в страницу. Но, видно, голос этой старой женщины мешал ему. Другие говорили, и это его не беспокоило, а тут он снова поднял голову и уже внимательно поглядел на Елену Ивановну. Шур это сразу заметил, бабушка — нет. Она продолжала говорить что-то Шуру. А мужчина с тростью смотрел на неё.
Когда Елена Ивановна замолчала, до Шура долетел голос девушки-гида:
— Сын Долорес Ибаррури — Рубен Ибаррури — Герой Советского Союза пал в боях за Сталинград в начале сентября. Он был командиром пулемётного взвода. И почти каждый год Долорес приезжала к нам и в день его смерти приходила сюда. Вот сюда, на то самое место, где сейчас стоим мы. Она приходила рано-рано утром, совсем на рассвете, когда здесь не было людей, потому что город ещё спал. Ей хотелось побыть с сыном наедине, хотелось, чтоб никто не мешал их горькому, грустному свиданию.
Каждый раз Долорес приносила сыну алые гвоздики. Эти цветы очень любил её Рубен. Она становилась на колени и разбирала гвоздики на три равные части, потому что в этой братской могиле лежит ещё, кроме её испанца, русский лётчик Каменьщиков и артиллерист татарин Фаттяхутдинов.
«Долорес Ибаррури! Да это же Пасионария, знаменитая испанская коммунистка! — сообразил Шур. — Значит, её сын воевал с фашистами у нас?! С нашими бойцами?!»
Шур протиснулся меж туристами поближе к девушке-гиду. Первое, что он увидел, это алые гвоздики. Они костром пылали у подножия памятника. Гвоздики свежие, видно, только что купленные у причала.
На плоском строгом памятнике — горельеф коленопреклонённого человека, над которым развевается знамя. А сзади памятника — семья ёлочек-подростков. Будто сторожат братскую могилу.
Туристы стояли молча, уважительно ожидая, что ещё расскажет им девушка-гид, похожая на школьницу.
Даже Ромка, который вечно куда-то нёсся, вертелся, ёрзал, и тот стоял, никуда не торопился. Через две головы от Ромки быстро хлопали ресницами Фанерины угольные глаза. И только не было голубоглазой, белокурой головки… Где она? Это больно кольнуло Шура, но… как-то необычно скоро забылось. Ведь все двинулись к Вечному огню, который был недалеко.
Шур с удивлением увидел, что рядом с их туристической группой идёт и смотрит на Елену Ивановну
