очень весёлого. Но ничего весёлого не последовало. Мальчишка опять уткнулся лицом в землю, сжался в комок, подогнув ноги и коснувшись коленками головы. Плечи ещё раза два вздрогнули и замерли. Пылесос грустно опустил уши.
Лёвка словно прирос к земле. Не мог он уйти, ну не мог и всё. Сколько времени прошло в молчанье — неизвестно. Лёвка вздохнул. И мальчишка вздохнул. И Пылесос вздохнул тоже. Но долго молчать Лёвка не умел и снова взялся теребить незнакомого:
— Ты повернёшься, наконец? Сколько мне тут сидеть?
Мальчишка не отвечал и даже не брыкался больше. Чем сильнее Лёвка тянул его за плечо, тем упрямее он отворачивался.
— А ну, рассказывай, тебя отлупил кто-нибудь?
Худенькое плечо под Лёвкиной рукой вдруг перестало пружинить.
— Стану я реветь от лупки! (Он так и сказал «от лупки», смешно и неправильно.) Я ему сегодня ка-ак наподдам!
И плечо опять стало пружинить.
— Кому ему наподдашь?
— Щуке.
— Какой щуке?
— Длинноногой.
— Щукину какому-нибудь, да? Долговязому?
Мальчишкин затылок кивнул.
— А за что наподдашь?
Затылок не шевелился.
— Давай лучше я наподдам. Ты вон какой худенький, а у меня мускулы ого-го!
Лёвка выпустил мальчишкино плечо, сжал кулак, показывая мускулы.
— Худенький, а может, посильнее тебя! — возмутился незнакомец и вдруг сел. — Я сильней всех!
— Ладно, не хвались, расска…
И только теперь Лёвка увидел мальчишкино лицо, а мальчишка его голову. Оба они на мгновение замерли, а потом Лёвка остался на месте, удивлённо глядя на мальчишку, а тот с вытаращенными глазами стал быстро-быстро задом отползать от Лёвки. Наконец, упёрся спиной в брёвна, стукнулся об них затылком и замер.
Тут Лёвка вспомнил, что не загородился букетом, но теперь уже было поздно.
— Чего испугался? Что я, тебя съем?
— А… а… а…
— Что заакал?
— А ты… Это что? А? — и он, заикаясь, показал на мяч.
— Да ничего, это… просто так… Ты на это не обращай внимания.
— А зачем «просто так»? Сними…
Когда мальчишка сказал «сними», Лёвку осенило. И как никто из них до этого не додумался? Ведь можно сказать, что они сами надели себе такие головы, а потом снимут их… когда-нибудь, в общем, когда захотят.
— Не сниму, — весело ответил Лёвка.
— Почему?
— А я… привыкаю так ходить… У нас… это… маскарад будет в школе на Новый год.
— На Новый?
— Ага. Это неважно, что сейчас сентябрь. Мы заранее готовимся, чтобы не опоздать.
— Не опоздать? — мальчишка никак не мог прийти в себя.
— А у тебя это что? — теперь уже Лёвка задал вопрос, показывая на мальчишкино лицо.
Оно было измазано какой-то ядовито-зелёной краской. И на носу, и на лбу, и на щёках, и на подбородке стояли огромные пронзительно-зелёные кляксы. Казалось, что они кричат, орут о себе на весь белый свет. Кроме них, словно на лице больше ничего не было. Какие у мальчишки глаза, чёрные или рыжие, какой нос, длинный или короткий, трудно было сказать, потому что виднелись только они. Зелёные-презелёные кляксины.
— Что это? — повторил Лёвка.
— Зелёнка! Лекарство такое, — ответил тот равнодушно, будто ему никакого дела до этих клякс не было. Видно, не из-за них он ревел.
— А ты больной разве?
— Я не больной. Это Мишка больной.
— Какой Мишка? Щука длинноногая?
— Да нет! — возмущённо замахал руками мальчишка. — Мишка. Товарищ мой. Друг, в общем. Он больной. Я пришёл к нему до школы, а он лежит на кровати весь зелёный. Вот такой, — мальчишка показал на своё лицо. — Ему доктор зелёнку выписал. А он расстроился. Я говорю: «Ты же не девчонка! Это они из- за своей красоты расстраиваются, а ты чего?» А он говорит: «Хорошо тебе, ты не зелёный, а был бы, как я, узнал бы». Сам такой грустный стал, отвернулся к стенке и молчит. Я говорю: «Пожалуйста, хочешь, я тоже зелёный стану, тебе будет веселей?» А он повернулся и говорит: «Конечно, вдвоём веселей». Я и намазался.
— А он что?
— Улыбается теперь. Весёлый лежит. Посмотрим друг на друга и расхохочемся. А доктор говорит, когда человек смеётся, то быстрей поправляется, а когда плачет, то долго болеет.
— Здорово ты придумал, как товарища быстрей вылечить.
— Конечно, здорово. В школу пришёл, там тоже хохочут, а Нина Иванна чуть из класса не выставила. Безобразие, говорит.
— А ты бы ей объяснил.
— Я объяснил. Тогда она говорит: «Значит, ты из солидарности намазался? Раз из солидарности, можно простить, только садись на первую парту к Щукину, а то все ребята на тебя оглядываются». Я на задней парте сижу. У меня, знаешь, какое зрение? Никто не видит, а я вижу. Я бы и дальше мог сидеть, но дальше стенка. Ни у кого нет таких глаз!
— Опять хвалишься?
Мальчишка замолчал.
— А к какому Щукину на первую парту? К тому самому?
— К тому, — и мальчишка вздохнул. — Если бы Мишка был здоровый, мы бы Щуку живо скрутили. А я Мишке даже не расскажу про это, а то он опять грустный станет. Ну, ничего, я один тоже Щуку скручу.
И мальчишка замер, смолк. Сидит и не шевелится, словно каменный, и смотрит на репейник, который около забора примостился. Только, так смотрит, будто не видит ни репейника, ни забора — ничего.
— Ты что? — тронул его Лёвка.
А он не поворачивается к нему, будто Лёвка его и не трогал, смотрит и смотрит на репейник, а сам не видит его.
— Ты из-за Щуки плакал, да?
Мальчишка замотал головой.
— Не-ет. Щука говорит: «Погоди, убью!» Ну и пускай убивает, что мне, жалко, что ли? Буду я из-за этого плакать!
— А из-за чего?
Зелёные кляксы вдруг зашевелились, глаза быстро-быстро заморгали, и мальчишка резко повернулся носом к брёвнам.
— Я… из-за Богатыря. И ещё зачем Нина Иванна поверила.
— Кому поверила?
— Шишке.
— Какой шишке?
— Железной, кроватной шишке поверила. А это неправда! Неправда!
