следующие репетиции, насвистывали будущую музыку под рояль. Музыканты у нее непрерывно ели. Где брали, неизвестно – ее холодильник стоял полупустым. Но свои холодильники у музыкантов были, наверно, пустыми совсем. Они все время намазывали остатки чего-то на огрызки хлеба. Саша не выдерживал, спускался в магазин и приносил им батон и сервелат.
Они оба уходили из дому с утра (часов в двенадцать) по своим работам и репетициям. Если она вечером не пела, встречались и ужинали в городе, но не в таких шикарных ресторациях, как в первый раз. Саше так было как-то спокойней. Она могла говорить книжно, внятно, с придаточными предложениями, что она и делала на пресс-конференциях, но общалась на сленге из “ого” и “ваще”. Так она умалчивала. Обо всем, что было для нее важным. Не верила, что что-то можно сказать словами. Но любила расспрашивать его. Заводила, как пластинку, и он послушно излагал свои мысли о теории изображения. Она удивляла его тем же, чем и сосед с русским роком, – понимала все, что он говорит, и подхватывала, не давая ему договорить до конца, разъяснить. Он привык у себя в городе, что ему нужно было все разъяснить, разжевать собеседнику, привести двадцать примеров и получить: “Да, наверно, ты прав, но я не все понимаю…” Для него легкое понимание Ренаты означало, что ничего он особенно нового не придумал, там у себя сидя, чего бы тут не знали. Он утвердился в этой мысли однажды, когда к их компании (компании Ренаты и музыкантов, где присутствовал и Саша), понемногу выпивающей после концерта, прибился парень из Екатеринбурга. Парень приехал на несколько дней к друзьям поболтаться по Питеру, пообщаться и высказать надуманное им за годы жизни в провинции. Хороший был парень. Саше он был как-то мил, как родной, беспафосный человек. Парень хотел поговорить о метафоре. Его обрывали вежливо, потом грубо затыкали, но парень начинал снова. Он был не пьянее всех остальных, но от него шарахались, как если бы он решил рассказывать один за другим неприличные анекдоты, описывать анатомические подробности своей девушки. Впрочем, в этом случае его, наверное бы, слушали. И со вниманием. Но о метафоре слушать не хотели. А Саша бы послушал. Как он понимал этого парня насчет метафоры! Ничего более захватывающего и волшебного в качестве предмета размышлений он тоже не знал. Понимал парня и в другом: тот думал, что здесь, в Питере, все размышляют о том же, что и он у себя в Екатеринбурге, только лучше, качественнее, чем это делает он, а тут никто вообще не размышляет – пройденный этап. А о метафоре – вообще неприлично, о ней в учебниках написано. Компания спрашивала друг у друга громким шепотом: “Откуда он вообще взялся? Кто его привел?” Попытались перейти в другое заведение, чтоб парень отстал. Парень не отстал, но от обиды напивался все больше. Выспросили, где он квартирует, и усадили в такси. Заплатили даже, не поскупились. А Саша смалодушничал, за парня не вступился. О нем тоже могли спросить: “Кто его привел?” А его никто не приводил, он сам пришел, он живет с Ренатой. Да мало ли с кем спит Рената. Ренатины ребята – это ее дело, а в компанию еще надо попасть.
Со средины ноября при сильном морозе совсем не было снега. По шершавому и враждебному асфальту, по промерзшей земле “газонов” ветер вьюжил сухую городскую пыль. Рената жила на канале Грибоедова, ближе к площади Репина, окно кухни выходило на канал. В это окно он однажды увидел большую собаку, белую дворнягу с коричневой мордой и парой коричневых пятен на спине и лапах. Она устроилась на ночлег на голой, промерзшей земле “газона” – плотно утоптанной полосы земли, тянущейся вдоль канала. Собака даже не поискала для себя ямку, в которой было бы поуютнее, она легла на мерзлый грунт и приготовилась спать. Он представлял себе, как там спится: с одной стороны – сырость от канала, с другой – проезжают одна за другой до поздней ночи машины. Собака, по его мнению, должна бы бояться шума автомобилей, особенно когда закрывает глаза, засыпая. Она действительно иногда поднимала голову, но смотрела не на проезжающие автомобили, а, как казалось Саше, – на него, выжидая, когда же он отойдет от окна и даст ей уснуть. На Сашу произвело впечатление то, что собака не искала для своего ночлега какого- нибудь тихого двора, куста, навеса. Тело собаки было ее единственным жилищем, о другом она не помышляла. В каком-то смысле он жил так у Ренаты. В ее доме и ее жизни не было ямки, в которой он мог бы расслабиться, оставшись совсем собой. Но одно дело чувства и душевные переживания, а другое – жизнь, которую вела в своем теле собака.
Насчет собаки он все-таки ошибся. На следующий вечер собака пришла и улеглась ровно на то же место. Значит, на этом месте стоял ее невидимый для Саши дом, по крайней мере – участок под застройку. Достался ли он собаке по жребию, или она выбрала его, потому что ей нравилось засыпать под шум машин и плеск воды в канале в ветреные ночи?
Он показал собаку Ренате. Она оценила собакин образ жизни. “Круто, – сказала она, – круто так уметь”. Они стали собаку подкармливать. Переночевав на набережной еще несколько раз, собака исчезла.
Они прожили вместе декабрь, во время которого город украшался витринными огнями, елками и наклейками “распродажа” на стеклах магазинов. Все это выглядело бессмысленным – снега не было. На католическое Рождество весь день шел дождь.
Новый год встретили шумно. У Ренаты был концерт. Саша слушал ее из зала, и пела она (так слышал Саша) о том, что пора бы ему возвращаться к себе.
На рождественские каникулы Рената уехала на гастроли в Германию и Швецию. Саша вернулся к себе на Петроградку. Соседи тут же возобновили атаки: они думали, что он больше не вернется. Пьяный Володька (любитель рока) кричал, что он выселит этого хохла, что сходит за милицией. У Саши все было в порядке с легальностью, но Володьке он об этом не трудился сообщать. Рената слала смс, Саша отвечал.
***
Только после Рождества стало присыпать снежком. После жестких, сухих дней без снега пошли дни, присыпанные мелкой снежной манкой, плотно примерзавшей к земле или сухо катящейся по ней от ветра, огибая преграды. Безостановочное движение этих крупинок напоминало о том, как свободно и пустынно может выглядеть земля, если срыть все дома. Ощущение было сильнее в спальных районах, где земля не прерывалась водой, а постройки выглядели временными и случайными. Он иногда бывал в спальниках – снимал на видео две подряд свадьбы, бездарные и трогательные.
Когда пошел настоящий снег, Саша узнал, что такое вообще белый цвет. На юге белый – всегда, даже зимой, немного золотистый. Здесь белый был без примесей. У Саши от этого зрелища случался душевный подъем, зрелище белого снега стало серьезным переживанием, молитвенным.
Он замерзал в своей комнате. Выяснилось, что секция батареи под одним из окон заполнена наполовину воздухом из-за мусора, осыпавшейся ржавчины где-то внутри. Ее нужно было продуть с осени, но никто этого не сделал. Секция под другим окном нагревалась еле-еле. Еще он не додумался заклеить окна на зиму. Лиза поменяла в бабушкиной комнате рамы и очень этим гордилась, но по неопытности наняла, видно, левых мастеров. Они сняли старинные дубовые рамы и поставили сосновую столярку, красиво “вскрытую” темным лаком. Поставили сырой. Когда она высохла, между рамами образовались крупные щели. Саша их не заметил, а когда Володька посоветовал ему щели заткнуть и заклеить скотчем для оклейки окон, был уже разгар зимы, рамы оледенели. Во время оттепели весь Сашин поролон и скотч намокали и отклеивались, а Саша собирал воду под подоконниками тряпкой. Потом примораживало, вода становилась льдом, от окон шел холод. Позже, весной, Саша выковыривал из щелей труху, в которую превратился поролон.
Он перестал избегать метро. Пару раз он попытался прийти домой из центра пешком через Васильевский, но ветер в лицо и на каждом шагу, так что – не обойти, вмерзший собачий кал на набережной Макарова помешали ему получать удовольствие от зимних пеших прогулок. Город скармливал ему страх куском грязного, черного льда. Ему стало мерещиться, что за ним наблюдает кто-то с верхних этажей домов. Он относил это к жизни в коммуналке, где он неизбежно оказывался всегда на виду. У перегородок в квартире было сложное устройство: через правую (от входа) стену комнаты не было слышно ничего, зато сквозь левую звук проходил свободно. С левой стороны его комнаты находилась кухня, и он прекрасно слышал все звуки оттуда, а справа – из комнаты соседки-матери – до него не доходило ни скрипа, зато соседка-мать была в курсе каждого его вздоха, так как для нее перегородка между ее комнатой и его была левой стеной. Вздохи ею матерно комментировались. Он снова стал подростком, живущим среди наблюдающих взрослых, когда не скроешь ничего – ни записи, ни фотографии, ни выражения лица.
Но он не отступал и, поддавшись страху, все же углублялся в эту землю дальше, считая, что это ему на пользу. Тем, что жизнь в чужом месте должна идти на пользу, он, снимая изредка с полок Лизиной бабушки книжки по истории (он догадывался, что бабушка ее преподавала), объяснял себе, зачем южной империи
