вздымалась волною, и все же каждая ее подробность была прежней, и я различал вдалеке, на вершине, розоватые буквы газетного киоска.
Я мчался мимо лавок туда, где стояли длинные ряды серых жилых домов, и мне казалось, что я бегу по мосту, повисшему над бездной. По странному побуждению я заглянул в люк: внизу было звездное небо.
Подняв голову, я увидел человека в одном из палисадников. Он стоял, опираясь на изгородь, и смотрел на меня. Мы были одни на этой кошмарной улице; лицо его скрывала тень, но я понял, что он — из другого мира. И звезды за его головой были крупнее и ярче звезд, на которые мы можем глядеть.
— Если вы добрый ангел, — сказал я, — или мудрый бес, или что–то вроде человека, скажите мне, одержима ли эта улица?
Он долго молчал, потом промолвил:
— Как вы считаете, что это?
— Конечно, Бамптон–стрит, — отвечал я. — Она идет к метро Олдгейт.
— Да, — серьезно кивнул он. — Иногда она идет туда. Но сейчас она идет в небо.
— В небо? — спросил я. — Зачем?
— За правдой, — ответил он. — Должно быть, вы ее обижали. Запомните, никто не может терпеть одной вещи: нельзя, чтобы тебя и утомляли, и не замечали. К примеру, вы можете утомлять женщин — кто не заставлял их слишком много трудиться? Но если вы перестанете их замечать, я вам не завидую. Вы можете не замечать бродяг, цыган, изгоев, но не заставляйте их работать. Ни зверь, ни собака, ни лошадь не вынесут, чтобы их заставляли работать больше, чем нужно, а замечали — меньше. Так и улицы. Вы утомили эту улицу до смерти, но вы и не помнили о ней. Если бы в вашей стране была здоровая демократия, здесь висели бы гирлянды, а на табличке красовалось бы имя божества. Тогда улица вела бы себя тихо. А так она устала от вашей неустанной наглости. Она брыкается, вскидывает голову к небу. Вы никогда не сидели на взбунтовавшемся коне?
Я посмотрел на серую улицу, и она показалась мне на мгновенье серой конской шеей, вытянутой к небесам. Но разум вернулся ко мне, и я сказал:
— Какая чушь! Улицы идут туда, куда им положено.
— Почему вы так думаете о них? — спросил он, не двигаясь с места.
— Потому что я это видел, — ответил я в праведном гневе. — День за днем, год за годом она шла к станции Олдгейт. День за днем…
Я остановился, ибо он вскинул голову, как мятежная улица.
— А она? — вскричал он. — Как по–вашему, что думает она о вас? Считает она вас живым? Да и живой ли вы?..
— С тех пор я понимаю предметы, которые зовут неодушевленными, — закончил незнакомец свой рассказ и, поклонившись горчице, исчез.
ЛАВКА ПРИЗРАКОВ [93](Радостный сон)
Почти все лучшее на свете можно купить за полпенса, кроме солнца, конечно, луны, земли, звезд, гроз и друзей. Их мы получаем даром. Но общее правило ясно. На соседней улице, например, вы можете за полпенса покататься в трамвае, а трамвай — летучий замок из сказки. На полпенса можно купить много разноцветных конфет.
Если вы хотите узнать, сколько дивных вещей стоят полпенса каждая, сделайте то, что сделал я вчера вечером. Я прижался носом к стеклу маленькой, слабо освещенной лавки на одной из самых серых и узких улочек Баттерси. Прямоугольник света был неярок, но в нем (как сообщил мне однажды мальчик) сверкали все цвета, какие только есть. Игрушки бедняков похожи на детей, которые их покупают, — они грязны, но пестры. А для меня пестрота и яркость важнее чистоплотности, ибо они связаны с духом, она — с телом. Вы уж меня простите, я демократ; я знаю, что старомоден.
Пока я смотрел во дворец карликовых чудес, на зеленые омнибусы, синих слонов, черных кукол, красные ковчеги, я впал в какое–то забытье. Витрина стала для меня ярко освещенной сценой, на которой играют многоцветную комедию. Я забыл серые дома и хмурых людей, как забываешь в театре темноту зала и смутную толпу зрителей. Мне казалось, что предметы за стеклом малы не потому, что они игрушки, а потому, что они далеко. Зеленый омнибус шел в Бейзуотер мимо просторных пустырей. Слон посинел не от краски, а от дали. Куклы были неграми среди пламенной листвы в краях, где все растения — пламя, один человек черен. Ковчег, корабль земного спасения, плыл по бурному морю, алея в лучах первого утра надежды.
Наверное, всякий знает те провалы сознания, когда лицо друга кажется нам бессмысленным сочетанием усов и пенсне. Начинаются они незаметно и медленно, кончаются быстро, словно мы врезались на бегу в прохожего. Со мной очень часто так и бывало; но и вообще в себя приходишь внезапно, и наваждение исчезает, как не было. Сейчас я очнулся и понял, что гляжу в игрушечную лавку, но не совсем пришел в себя. Мне казалось, что я попал в странный мир или сделал что–то странное, совершил чудо или грех. Словом, ощущение было такое, будто я переступил какой–то нравственный порог.
Чтобы стряхнуть это туманное и опасное чувство, я вошел в лавку и попытался купить деревянных солдатиков. За прилавком стоял очень старый, немощный человек. И лицо его, и голова обросли густыми волосами, белыми, словно вата. Он был слаб, быть может даже болен, но в глазах его не было печали; скорее казалось, что он вот–вот тихо уйдет в небытие. Солдатиков он мне дал, но денег как будто не заметил; потом посмотрел на них, поморгал и отодвинул их в сторону слабой рукой.
— Нет, нет, — негромко сказал он. — Я денег не беру. Да, не беру. Мы люди старомодные.
— По–моему, — заметил я, — это очень новая мода.
— Никогда не беру, — твердил старик, моргая и сморкаясь. — Всегда все дарю. Я уж стар, поздно мне меняться.
— Господи! — воскликнул я. — Вы прямо Рождественский Дед.
— Я и есть Рождественский Дед, — виновато сказал он и снова высморкался.
Фонари еще не горели, и я ничего не видел за окном. Витрина сверкала на фоне мрака. На улице стояла тишина — ни голосов, ни шагов, словно я забрел в бессолнечный, безмолвный мир. Здравый смысл отказал мне, и я даже не удивился.
— У вас больной вид, — почему–то сказал я.
— Я умираю, — ответил он.
Я промолчал, и он заговорил снова:
— Нынешние ко мне не ходят. Ничего не пойму. Чем–то я не угодил новомодным и ученым людям. Одни говорят, я внушаю суеверия и народ становится слабее. Другие говорят, я дарю сосиски и народ становится грубее. Просто не знаю, чего они хотят. Разве можно быть слишком добрым или слишком радостным? Не пойму. Одно мне понятно: они, эти нынешние, живут, а я вот умираю.
— Может, вы и умираете, — сказал я. — Вам виднее. Но что до них, не зовите это жизнью.
Мы оба замолчали, и мне казалось, что тишину не нарушит ничто. Но через несколько секунд я услышал быстрые шаги, которые становились все громче в полном молчании улицы. Какой–то человек влетел в лавку и остановился на пороге. Белая шляпа, словно в нетерпении, съехала на затылок, панталоны, по старой моде, были узки и пестры, галстук и жилет поражали пышностью, сюртук казался странным. Большие глаза светились и сверкали, как у вдохновенного актера, страстные и нервные черты оттеняла бахрома бородки. Пришелец окинул и старика, и лавку быстрым как молния взором.
— Господи! — воскликнул он. — Неужели это вы? Быть не может. А я зашел спросить, где ваша могила.
— Я еще не умер, мистер Диккенс, — слабо улыбнулся старик и поспешил прибавить: — Но умираю.
— Да вы и при мне умирали! — взволнованно сказал Диккенс. — И совсем не постарели с тех пор.
— Я давно еле жив, — сказал Рождественский Дед.
Диккенс выглянул на улицу и крикнул во тьму:
