нашей усложняющейся современности имя человека порой оказывается столь же лживо, как и его псевдоним. Очень многие из тех, кто занимает заметное положение в обществе, стремятся потерять имя и приобрести титул. Очень часто терпеливые и вдумчивые читатели «Дейли мейл» порой с трудом воздерживаются от возгласа: «Скажите нам, кто этот тип, которому пришли в голову такие странные мысли? Отправьтесь на его поиски, поймайте его и, не спуская с него глаз, бережно, как драгоценный шелковый рулон, несите нам, чтобы мы могли подивиться на того, кто желает обнародовать такую чушь. Позвольте нам узнать его имя, его родословную, состояние его здоровья». Но сколь немногое бы мы приобрели, если бы в нашей суматошной повседневности вся эта белиберда подписывалась настоящей фамилией ее автора. Предположим, что в конце каждой статьи, утверждавшей, что наш премьер– министр — социалист с ухватками разбойника, значилось бы имя Нортклифф [132] [133]. Что говорит это простое имя моей простой душе? В моей простой голове возникает образ гористого утеса в северных морях где–то возле Оркнейских островов или Норвегии, на самой вершине которого высится замок всеми забытого военачальника. Если же говорить серьезно, то мне прекрасно известно, что ничего подобного за фамилией Нортклифф не скрывается, что принадлежит она такому же журналисту с Флит–стрит, как и я, и что вся разница между нами заключается в том, что он пописывает ради заработка, а я — из развлечения.
Титул в наши дни уже не служит знаком отличия, он никого не отличает. Титул обезличивает. Титул прячет.
Самое забавное, однако, в другом. То самое неподлинное начало, та самая фальшь, что связана с институтом титулов, в неменьшей степени характерна и для титулов древности, титулов, освященных историей, а не только для новых титулов, приобретаемых вульгарными выскочками. В течение столетий титулы в Англии ничего не значили и свидетельствовали о постепенном угасании того вполне естественного человеческого импульса, что в свое время вызвал к жизни идею таких титулов. Герцог Норфолкский означает, насколько я могу судить благодаря своим этимологическим штудиям, руководитель норфолкский [134]. Высказываться в пользу представительного правительства или против него кажется мне совершенно пустым занятием. Всякое правительство представительно, пока не начинает подвергаться распаду. Увы, чаще всего распад начинается сразу же, как только оно приходит к власти. Аристократы первоначально выступали в роли своеобразных посланников демократии, в наши же дни большинство посланников демократии во что бы то ни стало стремятся попасть в аристократы. В прежнем, изначальном значении слова герцог Норфолкский был «первым», «лучшим» из людей Норфолка, вобравшим их характернейшие черты.
В моем воображении рождается и складывается образ такого герцога Норфолкского. В Норфолке, например, жители говорят с заметным повышением интонации в конце предложения. Раз так, то герцог Норфолкский, заканчивая фразу, должен прямо–таки переходить на визг. В Норфолке любят — мне, во всяком случае, рассказывали — заканчивать предложение словом «вообще» независимо от его общего смысла. В таком случае герцог Норфолкский вполне мог бы говорить нечто вроде: «Я предлагаю поддержать резолюцию вообще», или: «Это серьезный конституционный вопрос вообще». Герцог Норфолкский, в моем представлении, должен знать все тихие, ленивые речушки за Бродсом, быть знатоком охоты на водоплавающую дичь и находиться в полном неведении относительно всего остального. Например, он должен быть полным и абсолютным невеждой во всем, что касается гор. Он должен воплощать собой свежесть Норфолка, я бы даже сказал — равнинность Норфолка. Он должен напоминать мне о водных просторах, больших церковных колокольнях и долгих закатах Восточной Англии.
Приведенных примеров, я думаю, вполне достаточно. Этот принцип универсален. Так, я совершенно потеряю интерес к герцогу Девонширскому, если он не сумеет убедить меня, что его душа исполнена странного мягкого пуританизма — пуританизма с романтическим оттенком, что так отличает запад страны. Он должен питаться исключительно топлеными сливками, запивать их исключительно сидром, читать только «Лорну Дун» и даже и не подозревать, что существуют города больше, чем Плимут [135], который должен внушать ему известное благоговение, являясь для него современным Вавилоном. Ну а что до принца Уэльского, то его образ связывается у меня с мистицизмом и мечтательной пылкостью, столь свойственными тем, в жилах кого течет кельтская кровь.
Кому–то может показаться, что мои требования чрезмерны и что я слишком уж размечтался. Но смешон и нелеп отнюдь не тот герцог Девонширский, что родился в моем воображении, а его реальный прототип. Дело в том, что система титулов совершенно не связана с реальностью: было бы поистине пустым занятием попытаться отыскать в нашей современности человека, имя и титул которого хоть как–то отражали бы его характер, места, из которых он родом, его образ жизни. Возникающие несоответствия приобретают в нашей социальной реальности характер постоянный и комический. Вы слышите фамилию, которая вызывает в вашем сознании образ подагрического адмирала, а знакомитесь с робким органистом; объявляется имя величественной, почти языческой гранд–дамы, а входит кротко улыбающаяся кухарка, добропорядочная христианка. Но это все лишь легкие отзвуки тех серьезных сложностей, что возникают в связи с проблемой фальсификации титулов, имен и чинов. Наши нынешние аристократы удивительно напоминают средневековых рыцарей, которые вдруг решили поменяться щитами, гербами и флагами. Герцог Суссекский на вполне законном основании владеет чуть ли не всем Эссексом, а маркиз Корнуоллский простирает свою власть над горами и долинами, хотя они и не относятся к Корнуоллу, — и это в наши дни принимает характер закона.
Разгадка всему этому столь же проста, сколь и малоприятна. Если Англия — аристократия такого рода, то ее дни явно сочтены. Если мы и впредь будем придерживаться такого положения дел, то нашей стране грозит перспектива превратиться в нечто напыщенно–неподвижное. Когда целая нация вдруг начинает называть кошек собаками, а солнце луной и притом очень внимательно следит за правильным употреблением таких псевдонимов, то это выглядит окончательным свидетельством всеобщего помешательства. Заблуждаться — и притом прилагать массу стараний, чтобы оставаться в этом заблуждении, — это ли не признак распада? Есть болезнь, именуемая афазией, когда люди, желая сказать «кофе», говорят «чай». В перспективе подверженных этому недугу ожидает полное молчание. Такое молчание–окостенение становится характерным признаком важнейших сфер нашей общественной жизни. Огромные усилия затрачиваются у нас на то, чтобы, не дай бог, не вымолвить живого слова. Нелюбовь наших финансовых королей к речам обычно истолковывается как признак их силы, хотя точнее было бы назвать это признаком коварства. Зато в парламенте нет недостатка в речах, но они подозрительно отдают безмолвием. Что же касается наших газетных издателей, то они проявляют свою власть не столько в том, что пишут в газетах, сколько в том, о чем предпочитают умалчивать. Если нам суждено когда–нибудь очнуться от этой удушающей кошмарной спячки–безмолвия, то пробуждение будет весьма бурным. Революция, что освободит Англию от той лживости, в которой она теперь застыла, будет, наверное, не менее шумной, чем все предыдущие революции. Боюсь, что она принесет с собой то грубое занятие, которое у детей именуется «обзыванием». Но особой беды в этом я не вижу: может быть, благодаря такой откровенности мы услышим наконец названия, определяющие суть наших частных лиц и общественных институтов.
ИЗБИРАТЕЛЬ И ДВА ГОЛОСА
Когда критикуется наша партийная система, она обычно критикуется не за то. Так, в корне не прав был лорд Розберри, когда сказал, что она устроена, чтобы помешать лучшим из нас посвятить себя политической деятельности, и что она лишь поощряет столкновение фанатиков [136]. Я, признаться, сильно сомневаюсь, что лучшие из нас когда–либо стремились посвятить себя политической деятельности. Лучшие люди у нас чаще разводят свиней или воспитывают детей и так далее. Что же касается конфликта фанатиков, то только остается пожелать, чтобы таких конфликтов было побольше. Истинная опасность двухпартийной системы заключается в том, что такая система чрезмерно сужает политический кругозор наших граждан, делает их пассивными, а не активными, как следовало бы, ибо единственное, что им остается, — это предпочесть одну политическую программу другой. У нас нет истинной демократии, при которой народ обладает правом самостоятельно решать свои
