уперлась сейчас в то, что Ньютоновские основания поплыли. Возможно, что все, что Наука создала — всего лишь частный случай в рамках какого-то кусочка мира. Выход за его рамки — крах не научного мировоззрения, а научной цивилизации. Но это сейчас неважно.
Важно то, что Философия оказалась постоянно посягающей на те основания, которые наука утвердила на глазок. Просто, как в Диамате, — Материализм единственно правильное учение, а кто не с нами, тот враг, а не философ. А значит, враг и тот, кто позволяет это философам — сама Философия. Нужно было срочно что-то сделать, чтобы выжить в новом мире. Выжить, конечно, не телесно, а в качестве уважаемого человека, мыслителя, философа, в конце концов.
И вот из вопроса о достоверности знания рождается мысль, которая уже звучит у Соловьева — о том, что философское, а вовсе не научное, знание не достоверно, а значит, и не точно. Перечитайте еще раз слова Соловьева о «стремлении философского умозрения к безусловной достоверности». Стремящийся не имеет! Философия на рубеже веков вдруг осознала, что не вправе ничего предписывать Науке, поскольку сама не владеет точным языком.
А он и не может быть точным, пока речь идет о сущностях. Сущность — это жизнь, она текуча. И тут свидетельство может быть только на уровне переживания и доверия к нему и к слову другого. Либо ты видишь это в себе и не нуждаешься ни в какой достоверности, либо ты знаешь другого как мистика и доверяешь ему. Но люди не любят доверять. Не доверяли ни Сократу, ни Христу.
Более того, в недоверии Богу есть великий соблазн, позволяющий заявить: вот видишь, я не доверяю тебе, значит, никакой точной науки на доверии создать нельзя! Я тебя уничтожил всего лишь таким малым усилием, как созданием примера недоверия лично из себя. Вообще-то цена научного недоверия — отречение, но что это в сравнении с научной славой и властью над миром!
И вот достоверность из доверия превращается в точность. А символ точности — математика. Философия должна либо умереть, либо овладеть математикой, точнее, вернуть себе математику. Ведь были времена — от Пифагора до Платона — когда математика была орудием исключительно философским. Сейчас математика не очень подходит для философии, но попытка стоит того. И Аналитическая школа пошла именно этим путем.
Соловьев, правда, был мощнее Рассела как философ. Поэтому он говорил философичнее, то есть точнее: достоверность нужно вложить в «форму мышления». А что это за форма, уже не так важно. Главное, что формы, в отличие от сущностей, могут быть превращены в знаки, знаки же становятся словами и предложениями. Так рождается точный язык описания мира. Не способ жить в мире, а способ его описывать, что означает, познавать. Познавать опять же не мир, а познавательную способность. Мир познается проживанием.
Жизнь и показала, что Соловьев был прав. Аналитическая философия сначала бурно развивала математику, потом скатилась от математики к математической логике, потом к предложениям обычного языка, а сейчас и вовсе погрустнела и пытается успокоиться в родном и безотказном прагматизме.
Гуссерль, кстати, тоже начал с математики, а потом перешел к логике. Феноменология именно из нее и рождается. Потом Хайдеггер, лучший и любимый ученик Гуссерля, уйдет из феноменологии в экзистенциализм, точнее, в науку о бытии, потому что нельзя жить в одних лишь формах, когда-то надо просто жить. Но тем не менее, логика оказалась тем третьим общим местом — после отрицания метафизики и вопроса о достоверности знания, — что объединило западную философию в начале XX века.
Вот из тех видов логики, которые развивали Гуссерль и Рассел, и развилось все современное западное мировоззрение и его различия. Соответственно, вся современная западная философия исходно оказалась посвященной вопросу о достоверности знания, а значит, вопросу о том, что такое сознание человека. Но это до сих пор далеко не очевидно для самих философов, потому что «сознание» принадлежало как понятие метафизике и ее разделу, называвшемуся психологией. Их надо было заменить на что-то приемлемое в глазах Науки. На «ум», что ли, или «внутренний мир человека».
Нет точного имени, нет и точного понимания. Впрочем, давайте посмотрим.
Глава 1. Вернуть царице престол
Советские философские словари, очевидно, преследуя какие-то скрытые цели, об аналитической философии говорили невнятно, а Бертрана Рассела (1872–1970) представляли, скорее, общественным деятелем, чем философом. Еще с 1986 года Философский словарь под редакцией И. Фролова считал первой работой Рассела изданное в 1915 году «Наше познание внешнего мира». С аналитической философией его вообще не связывали. Сам Рассел о начале своей философии рассказывает так:
Об Эдварде Муре (1873–1958), с которым Рассел работал в Англии в Кембриджском университете, я пока рассказывать не хочу, поскольку у меня нет задачи написать историю аналитической философии. Все, что мне нужно, — показать то, что позволит понять, как аналитическая философия видит сознание.
Что же касается Рассела, то, как видите, он сам считает, что новая философия, позднее получившая название аналитической, начиналась в 1898 году с вопросов о природе нашей способности суждения. Однако, хоть Рассел и совершенно прав, на самом деле это были лишь поиски отдельных философов. Философия как сообщество и общественное явление, родится значительно позже. Хронологически где-то в период с 1915 по 1922 год. Но хронология ничего не объясняет. Важнее понять это содержательно.
А содержательно она родится после тех работ, которые делают ее философией в профессиональном смысле слова. Иными словами, которые позволяют людям распознать ее как философию, в которую можно войти, которой можно овладеть и которую можно использовать. Это всяческие Введения, Основания и Учебники. В сущности, это всегда работы, кажущиеся разъяснениями тех открытий, что сделаны выдающимися, и в силу этого непонятными другим, умами. На деле же это более или менее удачные попытки самому понять, что же ты сказал, делая свое открытие.
Собственно, открытие было сделано Расселом в 1902 году совместно с Альфредом Уайтхедом (1861–1947). И это было открытие способа, как сделать философию точной Наукой, которую признают равной среди равных. Они придумали, как вернуть Философии математику!
<…>
Американский историк философии Барри Страуд писал об этом так:
