воинах.
— Дурак! Говори, но не заговаривайся.
— Ты сердишься?
— Само собой! Руки чешутся — врезать тебе как следует. Сэцуко испуганно открыла глаза и, чуть приподнявшись, поглядела на говоривших. Хадзимэ со смехом ткнул Сюдзо кулаком в лоб. Тот тоже засмеялся. В комнате было слишком темно, и Сэцуко не заметила, как у него повлажнели глаза.
— Ты сам-то как решил, Хадзимэ?
— Пойду на фронт. Я человек заурядный, звезд с неба не хватаю, поэтому исполню свой долг — не жалея жизни, буду воевать за родину, во славу императора.
— Завидую тебе.
Из трех открыток, присланных Хадзимэ, первую всегда хранил в кармане отец. Она исчезла в то утро, когда вражеские самолеты бомбили Иокогаму. Наверно, сгорела вместе с ним в пламени взрыва. Вторую открытку положили в гроб матери. Последняя была в тетради, которую Сэцуко сейчас крепко прижимала к груди. Первые две были адресованы всему семейству, а последняя почему-то лично Сэцуко:
«Сэцуко! Настал и мой черед идти на фронт, поэтому на твои плечи ложатся заботы о родителях. Ты вообще-то дерзкая девчонка, но человек правильный, поэтому на душе у меня спокойно».
«Неужели это все, о чем он хотел написать?» — думала Сэцуко. Когда она получила открытку, отец и мать уже покинули этот мир. В те дни газеты постоянно писали о подвигах отрядов смертников, и Сэцуко нетрудно было представить, при каких обстоятельствах писал свою последнюю открытку ее брат Хадзимэ. Перечитывая ее, Сэцуко всякий раз ощущала в груди неизъяснимую горечь. Она вынула вложенную в тетрадь открытку. Рядом была еще одна, не такая помятая, как письмо Хадзимэ. Ее прислал настоятель храма, в котором поселился Сёити — старший брат Сюдзо Вакуи — после того, как его выпустили из тюрьмы. Сэцуко могла по памяти воспроизвести каждую строчку, каждый иероглиф из письма:
«В эти грозные дни желаю вам здоровья и мужества.
Позвольте сообщить вам печальную весть: шестнадцатого июля почил вечным сном господин Сёити Вакуи. Перед смертью он сказал, что должен обязательно передать профессору Нива две тетради, которые вы оставили ему на хранение. Поскольку профессор Нива скончался, мы положили эти тетради в гроб в изголовье покойного и сожгли вместе с ним.
Позвольте нижайше известить вас об этом».
Горькие слезы хлынули из глаз Сэцуко. Это были слезы негодования. Теперь и она поняла те чувства, какие испытывал Сёити. Как он и предсказывал, война окончилась. Когда все стремились отдать свою жизнь за Японию, за императора, Сёити считал подобную смерть бессмысленной. Он говорил: война обязательно кончится, и до той поры надо сохранить жизнь. Сэцуко подумала о том, какое отчаяние он испытывал, поняв, что не доживет до конца войны, и ощутила буквально физическую боль. Когда Сёити умер, война еще продолжалась. Но теперь наступил мир.
Тьма все сильнее окутывала Сэцуко. В сознании мелькали отдельные фразы из ее разговора с Сёити: «Я не верю, что этой войне будет конец». — «Будет, войну начинают люди — они ее и кончают». — «Даже, если справедливость не будет достигнута?» — «Справедливость для кого? И потом, человек должен жить и после войны…»
Среди знакомых Сэцуко один лишь Сёити задумывался над тем, что будет после войны.
Сэцуко инстинктивно прижала к груди обе открытки. Хадзимэ при жизни ни разу не встречался со старшим братом своего друга Сюдзо. Она помнила их разговор в комнате у печурки, но так и не узнала, что думал о Сёити ее брат Хадзимэ. Сэцуко один-единственный раз виделась с Сёити, но никому не поведала, какое впечатление произвела на нее эта встреча.
Сэцуко вложила открытки в тетрадь и вновь прижала ее к груди. Серая тетрадь…
Милая Сэцуко!
Мама, убирая кабинет отца, нашла чудесную тетрадь в серой обложке и подарила ее мне. Обрати внимание: в серой обложке. Вспомни Даниэля и Жака из «Семьи Тибо». Мама, наверно, тоже подумала об этом и, многозначительно глядя на меня, сказала: «Теперь-то ты согласишься в воскресенье готовить обед». Я ведь маменькина дочка и терпеть не могу всякую домашнюю работу, но в это воскресенье обязательно сварю обед.
С тех пор как ты перестала ходить в колледж, здесь все мне опротивело. Двор школы вскопали и посадили там овощи. Не осталось даже места, чтобы прыгать через веревочку. Землю копали мы сами. Однажды учитель сказал нам, чтобы мы пришли в школу с лопатами. Мама очень возмущалась. Ты, наверно, не поверишь, что я тоже пришла с лопатой, но скажу тебе по секрету: я очень изменилась за последнее время и стала серьезной. Чувствуешь влияние примерной ученицы Сэцуко? Больше всего удивилась не мама, когда я взяла лопату и пошла в колледж, а наши учителя.
Я очень сожалею, что назначила тебе встречу на воскресенье.
Мама сказала, что я поступила нехорошо. Наверно, так оно и есть. Ведь ты теперь работаешь на заводе, и в воскресенье тебе надо спокойно отдохнуть.
В колледже остались только первокурсницы и второкурсницы, да и второй курс тоже скоро мобилизуют на работы. Говорят, будто и нас, первокурсниц, собираются отправить на завод. Мама возмущалась, когда тебя мобилизовали на трудфронт. Кричала: «Недопустимо, чтобы такую способную ученицу ставили на работу у конвейера!» Когда же я сказала, что скоро и до меня дойдет черед, она ответила: «Мне искренне жаль тех людей, которые возьмут тебя на работу, легче кошку заставить трудиться!» Мне стало обидно до слез. А кто, собственно, виноват, что меня так воспитали?
И все же мне кажется, я сильно изменилась с тех пор, как подружилась с тобой. Я уже не вступаю в спор с кем попало. Напротив, я теперь всем подряд мило улыбаюсь. По-прежнему встречаются люди, которые глядят на меня с презрением, но я на них не обижаюсь. Всегда думаю о том, что, если начну задираться, это тебя опечалит, поэтому я стараюсь поскорее позабыть обиду — насколько это в моих силах.
Я до сих пор помню, как ты вместе со мной пошла извиняться, когда я подралась с Акияма, и старалась все уладить. Мне повезло, что ты была дежурной в тот день. Эта противная Акияма обозвала моего отца шпионом, но наша стычка помогла мне подружиться с тобой, и я теперь даже испытываю к Акияма чувство благодарности.
Как мне хочется быть на тебя похожей! Ты всегда такая подтянутая, скромная, и в то же время не боишься прямо в глаза сказать все, что думаешь, и директору, и матери Акияма. Поверь, я говорю это вовсе не из благодарности за то, что ты меня выручила. Ты на меня не сердись. Такой уж у меня характер: вспыхиваю как спичка и сразу даю волю рукам. Мне самой за себя стыдно — ведь студентка колледжа! А от тебя исходит, как бы это лучше сказать, какое-то спокойное мужество.
Мама ворчит, что я до сих пор не сплю. Она ведь знает: утром меня не добудишься. Ты, Сэцуко, наверно, легко встаешь по утрам, как бы поздно ни легла, а я с таким трудом продираю глаза…
Милая Сэцуко!
Сегодня четвертое июля — День независимости Америки, день ее освобождения от английского господства. Так сказала мне мама. До войны у нее было много друзей среди американцев, и в День независимости они всегда приглашали ее в гости. Мама и теперь считает их своими друзьями. Мои родители удивительно упрямые люди. Отца из-за каких-то его идей упрятали в тюрьму, и вот уже четыре года, как он не возвращается домой. Мама злится, называет его бессердечным эгоистом, говорит, если бы он действительно любил жену и дочь, давно бы отказался от своих идей, вернулся домой, и ничего в этом не было бы постыдного.
