много девушек.
Вечером, когда на цеха опускается тоскливая тишина, вновь оживает репродуктор. Звучит бравурный военно-морской марш. «Передаем сообщение Верховной ставки. Наша эскадра…» Сэцуко вместе с другими девушками с замирающим сердцем слушает сообщение. «Наши военные успехи велики, но возросли и потери». До того как Хадзимэ отправили на фронт, Сэцуко с радостью слушала военные сводки о доблестных подвигах солдат. Теперь же они отдавались в ее сердце болью, «Наши вооруженные силы атаковали вражескую военную эскадру и караван транспортов. По данным на сегодняшний день, потоплено четыре авианосца, два крейсера, один эсминец и четыре транспортных судна». Сэцуко закрывает глаза. «Сколько же потеряли мы, чтобы одержать такую победу?» — думает она. «В этом сражении мы потеряли два крейсера и один эсминец. Один самолет не вернулся на базу…» Однажды точно так же не вернется на базу и Хадзимэ… Сэцуко с горечью думает не о победах, а о летчиках и моряках, которые погибли в бою.
Когда вспыхнул китайский инцидент, Сэцуко училась во втором классе начальной школы. Она и ее подруги в ту пору любили играть на пустыре за станцией Йокохама. Там было небольшое болотце, поросшее бамбуком. Сэцуко вспомнила, как однажды Хадзимэ срезал самый стройный бамбук, чтобы отметить праздник Танабата1. Это было седьмого июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Сколько с тех пор она написала патриотических писем на фронт, хладнокровно призывая незнакомых ей солдат отдать все силы для победы! Солдаты тогда смело уходили на войну, а провожающие махали им вслед флажками с изображением красного солнца на белом поле. Императорская армия в ту пору одерживала одну победу за другой, и даже траурные процессии с прахом погибших, шествовавшие под похоронные марши военных оркестров, были торжественно красивы. Война представала перед Сэцуко окутанной романтической дымкой. Теперь Сэцуко в своих письмах брату умоляет беречь себя и уже не призывает умереть за победу. Она начала понимать, сколь жестока была ее юная душа, когда она призывала незнакомых ей солдат не жалеть свои жизни.
Сэцуко простудилась и десять дней не ходила на завод. Она давно на встречалась с Наоми и перед тем, как выйти на работу, решила ее навестить. Когда Сэцуко вошла в гостиную, там спиной к дверям сидел пожилой мужчина.
— Извини, Наоми, я, кажется, пришла не вовремя, у тебя гости. Пожалуй, зайду в другой раз, — шепотом сказала она.
— Нет, оставайся. Послушаем вместе, что нам расскажет профессор Исидзука. Сэнсэй, позвольте представить мою подругу Сэцуко Оидзуми. Я вам о ней говорила. Сэцуко, это профессор Исидзука — старинный друг моего отца и мамин лечащий врач. Вы оба — мои самые близкие и дорогие друзья, поэтому чувствуйте себя свободно. — Голос Наоми звучал напряженно.
Сэцуко нерешительно присела на краешек стула.
— Сэнсэй, вам удалось что-нибудь узнать об отце? — спросила Наоми.
— Да, — кивнул профессор Исидзука.
Наоми было известно лишь то, что отец находился в Токийской тюрьме, но с прошлого года он перестал отвечать на письма и к тому же отказался от свиданий с женой. Это было невероятно, и Наоми просто не могла такому поверить.
— Сколько тебе сейчас лет, Наоми? — спросил профессор, грустно глядя на девушку.
— В этом году исполнилось пятнадцать.
— Мне трудно судить: ребенок ты или уже взрослая?
— Даже не знаю, что и сказать… Иногда мне кажется, что я взрослая, иногда чувствую себя совсем маленькой.
— Так вот, сегодня ты должна выслушать меня как взрослая. Твой отец…
— Папа… умер?
— Нет, он не умер.
— Что случилось? Говорите же! — Наоми резко поднялась со стула, потом снова бессильно опустилась на него.
— Твой отец тяжело болен. Он настолько плох, что просто удивительно, как он еще жив.
— Сэнсэй, говорите правду. Я прошу не только от себя, но и от имени мамы. — Наоми поглядела на сидевшую рядом Сэцуко и протянула ей руку. Та крепко сжала ее пальцы.
— Твой отец ослеп. Еще с июня прошлого года у него начало катастрофически ухудшаться зрение. С тех пор он не может отвечать на письма. Потом один за другим стали выпадать зубы. Сейчас уже ни одного не осталось. Он почти лишился волос, а те, что сохранились, поседели, как у древнего старика. Видимо, он не хотел, чтобы ты и твоя мать знали о его тяжелом состоянии, поэтому отказался от свиданий. Твой отец всегда был привередлив в еде, поэтому с самого начала отказался от тюремной пищи, а передачи твоей матери не всегда доходили до него. Ко всему прочему его невзлюбили наздиратели за то, что он вел себя с ними чересчур высокомерно. Мало того, когда его поместили в тюремную больницу, он из-за какой-то мелочи разругался с врачом, и тот будто бы даже сказал, что, мол, незачем тратить лекарства на такого подонка. Это было серьезное оскорбление, и с того дня твой отец вообще отказывается принимать лекарства.
Сэцуко почувствовала, как задрожала рука Наоми, которую она сжимала. Кровь отлила от лица Наоми, и оно стало белым, как бумага. Профессор Исидзука бережно усадил Наоми в кресло и поспешно сделал ей успокаивающий укол. Глядя на побелевшие губы Наоми, на глубокую складку, прорезавшую ее лоб, Сэцуко думала о том, каким потрясением был для Наоми рассказ профессора. Вскоре стало сказываться действие укола: дрожь прекратилась, на щеках появился слабый румянец, и Наоми уснула. Профессор бережно перенес ее на кровать, тихо провел рукой по волосам и едва слышно прошептал: «Бедняжка». Потом присел на кровать, и его плечи бессильно опустились.
— Бедняжка, — повторил он, — такая еще маленькая, а сколько уже пришлось пережить. До чего же глупые люди — ее родители.
Сэцуко не нашлась что ответить.
Рассказ профессора потряс и Сэцуко. Ею овладело чувство безысходного, непонятного ей самой отчаяния. И с того дня оно уже не оставляло ее.
— Сегодня я должен непременно осмотреть тяжелого больного и поэтому возвращаюсь в больницу, — сказал профессор. — Постараюсь сразу же прислать сиделку, а до ее прихода, если вас не затруднит, побудьте, пожалуйста, здесь.
Короткий зимний день уже клонился к вечеру, и Сэцуко представила, как будут беспокоиться ее родители, но отказать в просьбе профессору не смогла. В доме царила тишина. Поеживаясь от холода, Сэцуко подумала, что в первую очередь следует приготовить ужин для матери Наоми. Она задернула занавески, опустила штору затемнения и, неслышно ступая, направилась в кухню. Большая столовая, где в былые времена собирались у отца Наоми студенты, и соседняя со столовой кухня показались Сэцуко безлюдной пустыней. Иногда Сэцуко помогала Наоми готовить обед и знала теперь, что где лежит. Она бросила в маленькую кастрюльку горсть риса, налила воды и поставила на печурку. Сэцуко представила, как грустно и одиноко бывает Наоми готовить еду в этой огромной пустой кухне. Она вдруг вспомнила, что профессор Исидзука назвал родителей Наоми глупцами, и подумала: «Неужели они не могли ничего сделать, чтобы Наоми так теперь не страдала? Но только ли родители тому виной?» — с сомнением подумала Сэцуко, прислушиваясь к бульканью поспевающей каши.
Милая Сэцуко!
Помнишь ли ты, какое я испытывала воодушевление во время нашей недавней встречи? С каким нетерпением ожидала я мобилизации на трудовой фронт, чтобы поработать на благо родины не только за себя, но и за непатриотически настроенных отца и маму. И что же? Чем, ты думаешь, мы всю эту неделю занимались?
В первый день осматривали завод, во второй — проходили медицинский осмотр, а потом пололи траву на заводском дворе, да и то работали в день не больше часа, а остальное время сидели в полуразрушенном цехе, пели песни и читали. Ты не представляешь себе, как меня злит это бессмысленное времяпрепровождение. Ведь нас здесь собралось шестьдесят девушек, и, даже если работать с ленцой, на
