– Разбита жизнь, покинут разум мой,
Но, девушка, верни меня домой.
– А где эта ваза? – чтобы что-нибудь сказать, протянула Элоиза.
Женщина погладила трясущимися руками вышитую салфетку на комодике, белый цвет разлился по ее лицу, и она, сложив руки, рухнула в обмороке на пол.
Ровно два часа понадобилось Элоизе, чтобы все привести в порядок – уложить мать Юлия на узенькую коечку в ее комнате, забитой книжками и непонятной рухлядью, привести ее полностью в чувство, напоив чаем и вареньем, и даже покормив бутербродами с сыром, приготовить из найденных продуктов суп с фрикадельками и тогда уже распрощаться:
– А у Вашего Июлия завтра день рождения! Я его поздравлю.
– И у Вашего, – произнесла мать, с надеждой глядя на работящее созданье.
Но на улице Элоиза остановилась в полной нерешительности. До каких-то денег, до обещанной небольшой зарплаты оставалась еще неделя, кое-какие продукты лежали в партийной кухоньке в холодильнике, но денег было всего триста рублей.
Через два квартала она зашла уже в третий по дороге магазин и тут остановилась, как вкопанная в глину и готовая к обжигу. На полке перед ней сияла хрустальная ваза. Собственно, там стояло много всякой всячины – битые китайские божки, ободранные доски для нард, старые вентиляторы и поверх всячины пучила глаза покусанная молью черная лисица. Это был, похоже, комиссионный какой-то магазин. Ваза, может быть, и не точно сходилась с той, фотографической, но по виду, по наглой стати, по разлету и разгулу цветастого стекла и богатому спокойствию очень могла сойти и за увиденную на снимке.
– Сколько? – спросила Элоиза чуть хрипло у продавщицы.
– Дорого, – отвернулась та.
– А сколько бы Вы дали? – вдруг раздался сбоку сипловатый голосок.
Лысый человек с рыбьими глазами уставился на Лизку.
– Пятьсот, – соврала Элоиза, думая двести донести потом, под честное слово.
– Она стоит одну тысячу, – тихо подчеркнул человечек.
– Да вы чего, Вениамин Аркадьич! – взвилась продавщица.
– Молчать, – коротко сказал человечек.
– У меня нету, – поникла Элоиза.
– Ты мне, я тебе, – тихо сказал человечек.
Лиза вдруг поняла, какая это дорогая вещь, и еще испугалась, потому что слету поняла и другое.
– Да вы чего?
– Просто, – спокойно сказал человечек. – Как люди всегда помогают друг другу. Чепуха. Ты мне, я тебе.
Элоиза разозлилась.
– Ну ты что, совсем что-ли с привязи сорвался, – как бы спросила, опять испугавшись.
И, вправду, ведь совсем недавно еще деньги появлялись у нее в потной ладошке, а распаренные клиенты, получив помощь, уходили улыбаться своим женам, не оборачиваясь. Чепуха. Без любви – это чепуха.
– Да нет, – смиренно сообщил Вениамин Аркадьич. – Я же ничего не заставляю. Жена просто давно болеет. Давно и тяжело уже.
– Да ты вообще, кочерыжка, что хочешь-то? – воскликнула Лиза, схватив внутри себя зубами. – Что думаешь-то про себя?
– Пойдем. Я тебе еще одну вазу в подсобке на выбор покажу, та лучше и вообще даром, – поник головой пожилой человечек.
– Ну и дурак же ты, – тихо сказала Элоиза и посмотрела на вазу.
И вот теперь, днем позже, она с шатким беспокойством думала о пакете, приткнутом в кухонный уголок у зеленого дивана и вполуха слушала веселую болтовню празднующих.
– Кто бы мог подумать, – витийствовал, посмеиваясь, размягший руководитель 'сине-зеленых', – что так наполучаем по хребтине этим разумным лозунгом. Казалось бы, приходишь к людям с простыми и ясными словами – посадимте сады, обогреемте жилища и рассредоточим бетонные коптильни новостроек, уплотнив их детскими площадками веселых игр и тенистыми скамейками пожилого времяпрепровождения. Ан нет, лупят по позвонкам.
– Это ясно, – воскликнул Воробей. – Ясно объяснимо даже мне, шебутному попрателю городских магистралей. Вы думаете, что пришли просто к людям и просто помочь, насадив сине-зеленую жизнь на бетонную подложку. Ан нет. Уже многие сбились по интересам, многим уже обещаны небольшие деньги за разгон смущающих райскими посулами плебс, обещаны блины и водка за щелкание по хребтам разных там умничающих. А что Вы выберете, ответьте – синицу с блином сегодня или далекого журавля обещаний когда-нибудь? Где этот журавль, может он загнется от гриппа на гнилых прудах.
– Я бы выбрала журавля, – мечтательно сообщила помощница доцента, на мгновение сдергивая огромную роговую оправу и открывая маленькие серенькие нерешительно моргающие глазки. – Я бы легла в густых цветах навзничь и годами смотрела на летку этих журавлей. Вот вполне цель счастья.
– Так бы и не посмотрели сначала под себя? – съязвил Воробей. – А вдруг на коровью лепешку уляжетесь? Зачем вы вообще сделали эту партию, с журавлями беседовать? – спросил он у ответсекретаря.
– Это интересный вопрос, – миролюбиво заявил руководитель. – И сам частенько задаю себе. Отвечу. Если я точно не знаю, как должно быть дальше, я должен либо учить других, либо у них учиться и задавать вопросы. В обоих случаях я прихожу к людям, и они спрашивают меня – кто ты? Кто ты, чтобы нас поучать и выпытывать наши знания и секреты. Раньше я бы спокойно заявил – я пророк, я гадатель, я прорицаю и толкую сны и мечтания. И меня бы не побили камнями… или плакатами. Теперь другое время, и когда люди с удивлением, смехом и сомнением глядят на меня, вопрошая – а чего ты приперся, чтобы с советами и ответами соваться, я спокойно заявляю – я партия. Залез в шкуру сообщества, в троянского коня коллектива, выдумал название себе новое, и я – партия. И люди говорят – ну, партия, ладно. Тогда верещи…
– Все ты перевираешь, – гневно воскликнула очкастая залежалка. – Партия – это ум, появившийся наконец поверх головы, это честь, сохраненная для других и ради других. Это совесть, вылезшая наконец из человека наружу.
– Уж не 'партия ли это в последней инстанции', – опять съязвил Воробей, – в ' богоугодной'.
– Ну, друзья, – успокоил спорящих руководитель. – Конечно, доля истины есть в каждом вашем слове, и жесте. Вопрос в том, чтобы истины эти совместились, сдвинулись.
– Чтобы сдвинулись, надо двигаться навстречу, под барабанную или струнную музыку, – сообщил, нежно улыбаясь, Июлий. – И тогда кусочки истин слипнутся в слаженную лепешку Большой правды. Верно, скажите, Элоиза?
– Я не знаю, – смутилась девушка. – Я бы свою правду и… свою кривду никому бы не хотела отдать. Только тому, кто мне улыбнется. И не заругает, что строй плохо держу, а погладит сверху, по голове.
– Какая Вы! – заявила залежалка, оправляя длинную юбку. – Зачем это по голове! Ластиться и ласкаться – не то сейчас время. Не восемнадцатый век, нацеплять мушки на щечки и сиреневые кринолины. Страсть и труд – все перетрут, бой и нега – растопят завалы снега, пламя и лед – вот какой нынче год на дворе. Иначе судьба проклянет и растопчет.
– Ну, ты все же утрируешь, – остановил соратницу на скаку руководитель. – Вот недавно Юлий прочитал мне прекрасный стишок на эту тему, когда волоклись с митинга. Юлий, пожалуйста, еще раз.
– Да я… – замялся чтец. – Как нибудь потом.
– Просим, просим, – поддержал Воробей.
– Интересно… забавно, – согласилась залежалка.
– Июлий, скажите стих, – тихо тоже попросила Элоиза.
– Тогда ладно, – решился, краснея, юбиляр. – Это у меня не стихи. Стихи надо сочинять, уметь и знать. Разве у меня стихи? Просто глупые слова-вирши. Вылезают из меня вместе с кругооборотом вместо пота или слез. Или, вместе:
– Забудемте обиды, господа,
