возводили. Студенты тогда пели:
Выпьем мы за того,
Кто «Что делать» писал,
За героев его, за его идеал, — тихо, чтобы не разбудить хозяев, пропел слова старой студенческой песни Брянцев.
— Пели, пели да и допелись. Не обижайтесь, Всеволод Сергеевич, а скажу: поделом! Вот все твердят теперь: Россия была технически отсталой во всех отношениях страной… А скажите, пожалуйста, кто эту самую технику должен был внедрять? Неграмотный крестьянин? Нет, должны были это печорины, бельтовы, рахметовы делать — вот кто, а они пели, скучали да девчонкам головы крутили…
— Ну, нельзя же так, Миша. Были общественные, экономические факторы, тормозившие техническое развитие. Мишка хитро засмеялся.
— На чужие плечи перекинуть хотите? Нет, давайте мы по той же литературе разберем. Печорин своих солдат современной ему военной технике учил? Нет, он на диване валялся, да на курортах пол полировал. А Онегин, что в своем именье делал? А Чацкий? С министрами в тесной связи был, а одним только языком болтал. Брянцев молчал. Что ему было сказать?
— Вы, я вижу, спать уже хотите? Ну, я еще немножко на ту же тему пройдусь, — не в силах остановить поток нахлынувших на него мыслей проговорил Миша, — только про «Войну и мир»…
— Да что нам с вами говорить, — грустно отозвался Брянцев, — по-вашему, всё мышление русской интеллигенции прошлого века надо насмарку пустить.
— Нет, как раз не насмарку. Вот в «Войне и мире» и про других написано, которые тогда были нужны, и теперь и в будущем будут нужны.
— Вы о Пьере?
— Ну, его туда же… к Чацкому! Такой же пустоболт, да еще кисель к тому же. Нет, вот про Тушина, Денисова, Долохова, ну и, конечно, за Кутузова хочу сказать, вот за кого.
— О Тушине — я вас понимаю. Ну, еще Денисов туда-сюда. А что положительного вы нашли в Долохове? — снова удивился Брянцев.
Миша помолчал. Потом тихо, с идущей от самой души теплотой, проговорил:
— Вы Броницына, которого недавно убили, помните? Так вот он Долохов и есть. Современный Долохов — в точку: и жесток был, и мстителен, и на людей сверху вниз с презрением смотрел, а изо всех своих друзей я его крепче всего любил … И теперь люблю.
Снова помолчали. Брянцев ждал дальнейших слов Мишки и знал, что они будут произнесены.
— Плох он или хорош — не знаю, а только нужен в нашей жизни Долохов, Всеволод Сергеевич. Как метла в комнате нужна. Грязная она, жесткая, в углу стоит, а свое дело делает. Нужное дело. Может быть, оно и ей самой тяжело, противно даже, а знает, что нужно. Вот и Долохов так. Они и теперь есть, Всеволод Сергеевич, а будет их еще больше. Андреи Болконские тоже есть, а Денисовых — сколько угодно, сам видел … Даже в Красной армии.
Снова замолчали. Волнения дня и возбуждение от ночной беседы утомили обоих. Но заснуть Брянцев не мог. Он не только чувствовал, но и умом понимал, что приоткрыл завесу чему-то большому и совсем ему неизвестному… Быть может, завесу, отделяющую будущее от минувшего.
— Не спите еще, Миша? Теперь я хочу один вопрос вам задать.
— Задавайте, — ответил Мишка сонным голосом.
— Каким же, по-вашему, должен быть этот самый «герой нашего времени», нужный современной России человек, нужный, а не лишний в ней?
— Это уж сказано, Всеволод Сергеевич, даже в стихах написано, — очнулся от дремоты Мишка, — вы и сами знаете.
— Нет, не знаю. Скажите.
— Каким? — было слышно, как босые ноги вскочившего с дивана Мишки шлепнули об пол. — Каким? А вот каким:
Чья не пылью изъеденных хартий
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой по разорванной карте
Намечает свой дерзостный путь.
Иль бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет, — вот каким, Всеволод Сергеевич, должен быть герой нашего времени! Чтобы старую карту к чертям изорвать, да на клочках ее свой дерзостный путь наметить.
ГЛАВА 29
Обратный путь из Керчи промелькнул быстро и незаметно. В Новороссийске и Краснодаре Брянцев почти слово в слово повторял свой первый доклад. Мишка варьировал свою тему, излагал ее спокойнее, логичнее и складнее, чем в Керчи, но уже без того боевого задора, которым он, помимо своей воли, закончил свое первое выступление.
Брянцев торопился. Все его мысли были в редакции. Как там справляются без него? Техническая сторона газеты его не беспокоила, он знал, что методичный, целиком погруженный в работу Котов не допустит какого-нибудь прорыва, а вот внутренняя жизнь самой редакции? Она теперь очень усложнилась по сравнению с первыми днями выпуска газеты. Тогда все сотрудники были охвачены только одним чувством протеста против советчины во всех ее видах, и это их спаивало, объединяло. А теперь, когда в их среде наметились и определились различные политические воззрения — возникли противоречия, доходившие порой до острых конфликтов. Это требовало такта, внимательного регулирования, сглаживания углов. Таким регулятором мог быть только он сам. Шольте, несмотря на свой ум и осведомленность, подходил к сотрудникам — русским интеллигентам — со своею немецкою меркой, не ощущал всей сложности их внутреннего строя, поэтому иногда сам терялся. А тут еще неистовая Женя, дразнящий и раздражающий всех Пошел-Вон… Такая может получиться каша, что потом не расхлебаешь… Лишаться же кого-нибудь из сотрудников Брянцев не хотел: все были нужны, тем более, что издательство расширяется, и Шольте настаивает на привлечении новых сил для выпуска молодежной и крестьянской газет. Снова узкое место, требующее тактического и тактичного маневрирования: Шольте хочет привлечь к работе оставшихся в районах и в городе, выползающих теперь из щелей бывших партийцев, но все сотрудники, на этот раз дружно и сплоченно, протестуют. Скорее, скорее домой! К тому же и дорога улучшилась: подморозило, местами лежит даже снег. Машина плавно катится по ровной, накатанной, блестящей, как стекло, ленте, просекает опустевшую степь, на глади которой топорщатся лишь широкие деляны неубранных кукурузы и подсолнуха. По ним небольшими стайками бродят женщины с подоткнутыми подолами и ребятишки в налезающих на уши отцовских шапках. Одни ломают жухлые початки и сваливают их в небольшие вороха, другие медленно бредут к жилью, сгибаясь под тяжестью вязанок сухих, мерзлых стеблей подсолнуха и кукурузы.
— Зима подошла, — констатировал Мишка, — в этом году по халупам тепло будет: тащи будыльев сколько хочешь, только успевай!
— А разве раньше в колхозах мерзли? — спросил Брянцев.
— А то нет! Вы, городские, думаете, у колхозников все свое, все под рукой, ему жительствовать от вас легче. К пригородным колхозам это еще кое-как подходит. Верно. Вынесет баба на базар молочка, кислянки, а то маслица или яичек — глядишь, и с деньгой. А в дальних колхозах по-иному. До базара пешком не допрешь — времени нет, на одном молоке тоже не прокормишься, да не у всех там коровы свои есть — кормить нечем. А продналог давай. Муки выдадут по полмешка на едока — и все. Топливо тоже … За такую вязанку, как теперь вон несут, по пять и по восемь лет присуждали. Тут и крутись, как хочешь … Трудно, очень трудно зимой в колхозах.
— Ну, а праздники, Рождество там все-таки справляли? — спросил Брянцев.
— Это вы насчет елки? Нет, Всеволод Сергеевич, у нас по казачеству такого заведения нет. Я эту елку только в школе впервой увидел.
