— Черт его сопрет! — вытер он выступивший на лбу пот, — В нем сто пудов.
— Пусти! Разве так надо, болван недоделанный! Надо сначала приподнять, а потом на себя тянуть! Я тебе покажу.
Обе створки двери распахнулись. В комнату, пятясь задом и дирижируя обеими руками, вступил Пошел-Вон.
— Легче! Дружно, доблестные сыны Сталина, защитники советской родины! Не заваливай набок! Это тонкий музыкальный инструмент, а не трактор производства Россельмаша! — командно покрикивал он.
Шестеро одетых в прорыжелые шинели и стеганки военнопленных внесли покачивающееся на веревках пианино и поставили его среди комнаты. За ними вошел немец-конвоир при штыке у пояса, но без винтовки.
Красноармейцы, тяжело дыша, стали вокруг пианино.
— Вшестером несли, а заслабели, — ни к кому не обращаясь, громко сказал Мишка. — Голод-то свое возьмет.
Пожилой костистый солдат мигнул ему седоватой бровью.
— А ты, сынок, хлебца нам не расстараешься? Хоть по кусочку бы? А?
Стоявшая молча Ольга метнулась к Мише.
— Сейчас же, сейчас же, — совала она ему ключ от квартиры, — бегите, Миша, к нам и заберите все, что найдете съестного. На полке хлеб, а радом с примусом в ящике холодец стоит… Он тарелкой прикрыт… Сейчас же! Бегом бегите!
Миша круто повернулся на каблуках и побежал к дверям.
— Шапку забыл, — снова повернулся он на бегу, — ну, да черт с ней! Здесь недалеко.
— Прогулка по свежему морозному воздуху всегда возбуждает здоровый аппетит. Не так ли, славные бойцы авангарда коммунизма? — вихлялся перед пленными Пошел-Вон.
Ольга молча, медленно подошла к нему в упор и, крепко упершись глазами в глаза, отчетливо выговорила:
— Если вы сейчас же не перестанете паясничать, Пошел-Вон, то я проломлю вам голову вон тем стулом. Ведь это же русские, русские.
— То-то и беда, что русские, — закивал головой костистый. — Армянам, какие с нами в лагере, свои всего несут, елдашам, там, грузинам — тоже. А нам, российским, хоть бы кто корку сухую бросил.
— Немцы, что ли, русским давать не разрешают? — спросила Ольга.
— Нет, зачем немцы. Они не препятствуют. Им что? Им без нужды, — ответил за костистого другой, молодой еще красноармеец с нависавшим на брови кудреватым белесым чубом. — Им выгода, когда пленного кто со стороны подкормит. Он тогда к работе пригодней… А то пухлых много… Тоже и тиф.
Примолкший Пошел-Вон вынул из кармана пачку немецких сигарет, отсчитал шесть штук и роздал пленным. Потом подумал, достал еще одну и дал ее немцу. Тот поблагодарил, рассек сигарету твердым грязным ногтем, вставил половину в мундштук и закурил от зажигалки, после чего передал ее пленным. Задымили и они. Немец уселся у жарко горящей печки и, как кот, расправлял нахолодавшиеся под жидкой шинелькой плечи.
— Украинцы, те иное дело, — заговорил опять костистый, — те действительно злобствуют. Как через Ростов нас гнали — мы-то на самом Дону взяты — так украинцы нас вели. Ну, русское население сочувствует, женщины больше, конечно, хлебца несут, а кто и сала даже… — эпически-спокойно повествовал пленный. — Так вот он, хохол этот, не токмо что передачу отнимет, а еще сапожищем ее в грязь затопчет, да бабам штыком погрозит. До чего же вредный народ, а православные тоже…
— Вера тут ни при чем, — загомонили разом, перебивая один другого, еще двое военнопленных, — кажная вера к добру наставляет. Во власти дело, в управлении. Все оно ихнее: переводчик, каптерка, вахмистр тоже из поляков…
— Как захотят, так немцу и отрапортуют.
— За людей нас, русских, даже не считают… Все равно, как скотину.
В кабинет влетел запыхавшийся Миша. За его спиной болтался латаный полосатый мешок. В мокрых волосах дотаивали снежинки.
— Быстро сгонял?
— Молодец, молодец, мой Мишенька! — погладила его по голове Ольга. — Прямо хоть на состязание вас пускать. Но откуда столько? — приподняла она увесистый мешок.
— Я еще к Шершуковой забежал, у нее все готовое выгреб и Дуся сейчас от себя добавила. Табак вот тоже в типографии ребята собрали, — вытащил он из кармана бумажный сверток. — Эх, прорвался! Мокрой рукой я, дурак, взял.
— Ничего, — принял от него пакетик костистый, — самая малость просыпалась. Мы соберем. Табачок-то у нас дороже всего. Курцы, которые, значит, без него обойтись не могут, так за цигарку подштанники, а то и рубаху дают.
— Давайте я им хлеб сейчас поделю, — подошла к Ольге молчавшая все это время Женя.
— Не стоит, — отстранила ее руку та. — Они сами лучше нас это сделают. Бери, землячок, Христа ради!
— И тебе, мадамочка, спаси тя Христос, благодарствуем, — поклонился ей в пояс костистый солдат. — Ишь, сколько тут! — взвесил он на руке мешок. — И нам хватит, и дружкам принесем гостинец.
Пленный пошарил рукой в мешке, вынул завернутое в газету блюдо со студнем, развернул, понюхал.
— Хорош! С чесночком!
Потом осторожно пошарил в боковом кармане ватника, вытянул оттуда осколок стекла и, вырезав им кусок студня, положил на отломленный кус свежей румяной булки.
— Снеси немцу. Он свое тоже получить обязан, — передал он студень с хлебом ближайшему солдату.
Немец внимательно осмотрел незнакомую ему еду, тоже понюхал и, уловив запах чеснока, жадно куснул.
— На жратву они ходкие, — ухмыльнулся костистый. — С солдатского котла, хотя бы и с немецкого, не зажиреешь. По триста двадцать граммов им хлеба дают… Разве это еда солдату?
Он разостлал газету на полу и вытряхнул на нее холодец. Блюдо протянул Ольге.
— Бери, дамочка, свое. Нам оно ни к чему, а тебе полезное. Где теперь такое купишь? — постучал он ногтем по зазвеневшему фаянсу. — Это от царского времени. А за мешочек-то извиняй нас. Себе оставим, а то и донести не в чем. Они же, хохлы эти самые, как вели нас, карманы у всех посрезали. Ну, куда же тебе хвортопьян ставить? К энтой стенке? Берись дружней, ребята, постараемся для хозяйки.
— Russishe Wurst? — спросил немец, показывая на последний кусочек студня.
— Kriegswarst, военная колбаса, — весело ответила Ольга. — А до революции в России была такая колбаса, какой и не видели в Германии, — задорно добавила она по-немецки.
— О, да, — солидно согласился немец. — Россия очень богата.
— А ты, хозяйка, сама откудова будешь, что земляком меня опознала? — спросил красноармеец, равнявший по стене пианино.
— С самой широкой Волги, — развела руками во весь мах Ольгунка, — с Волги-матушки я. В Кинешме рождена.
— То-то, я и по говору слышу, что нездешняя. Верно угадала, земляк с тобой я. Сам-то из-под Серпухова, с Оки… Тоже река знаменитая.
— Широка страна моя родная, — не удержавшись, вполголоса пропел присмиревший Пошел-Вон. Теперь он явно побаивался Ольги.
— Вот этот самый гражданин, — указал на него пальцем костистый, — говорит, сталинский мы авангард. А какой мы авангард? Пропади он пропадом этот Йоська, никому от него житья нет. С того мы и в плен подались, чтобы ему, черту усатому, не служить. А то разве взял бы нас немец? В первую-то войну на Карпатах как стояли? Стенкой! Даром, что снарядов не было, а стояли. Потому — было за что стоять. Рассея была.
— Боже, царя храни! — нарочитым дискантом, но и теперь вполголоса пропел Пошел-Вон.
