темную массу всадников. Вот и ее передовой поравнялся с ним.
— Что за человек — отзовись? — не задерживая шага коня, окрикнул он Мишу.
— Из города! Теперь домой иду, — ответил Миша и сам повернулся к верховому, голос которого показался ему знакомым.
Луч карманного электрического фонарика резанул ему глаза.
— Ты, шпингалет? Где тебя черт по ночам носит? По девкам, наверное, шалался?
— Середа! — воскликнул Миша.
— Он самый в полном своем составе! — ответил всадник.
Теперь Миша и сам различал уже черты знакомого лица, надвинутую на правую бровь кубанку, бурку с завернутой назад левой полой и торчащее из-за нее дуло винтовки.
— Куда продвигаешься? — спросил он, идя рядом с конем Середы и придерживаясь рукой за путлище его стремени.
— Не видишь разве, что сотня при полной боевой? Ясно-понятно, в поход выступили. По сполоху, за один день тридцать рядов собрал. Считай, это больше двух взводов! Только с ближних поселков, — хвастался Середа и на Мишу от него несло спиртом. — А еще из Темнолесской да из Бешпагира в ночь подтянутся. Вот и сотня в полном составе! Понял? — Середа подоткнул под колени полы бурки и выпрямился в седле. — Сотня командира Середы! Завтра значок свой разверну, — вот как мы действуем!
— Вьюга-то погиб сегодня, — произнес Миша.
— Каким случаем? — повернулся в седле Середа.
Продолжая идти рядом с конем, Миша коротко рассказал о только что происшедшем. Середа снял кубанку и перекрестился.
— Царство Небесное. На своем боевом посту, значит, лег. Та-а-ак… — протянул он. — Ну, а какое твое теперь намерение? Как плануешь?
— Я к вам хотел идти, на Деминский.
Середа присвистнул.
— От ворот поворот! Дорогие гости, хозяев дома нет. Кладовщик с Андрей Иванычем мне вслед на подводах. По другим колхозам в том же порядке. Не одни казаки снимаются, а иногородние тоже с ними тянут, у кого есть на чем потянуть…
— Что ж, под немцев, значит, а на Россию плевать? — горячо, с досадой выкрикнул Миша.
— Кто тебе говорит — плевать? — озлился и Середа. — Ты пацанок, еще зелен, сер еще не знаешь того, какая она, Россия, есть. До ее ближней границы от нас не менее тысячи верстов будет! Найдется, где развернуться! А отступ? Что ж такого, маневрирование — и только, — щегольнул военным термином Середа. — На войне и не то бывает. Что же касается до немцев, так ты размозгуй по всем пунктам. Немцы йоськиных холуев бьют? Бьют.
— Бьют, да мало, — буркнул Миша.
— Мало, — согласился Середа, — так мы от себя добавим. Так или не так я говорю? Значит, мы не в услужение к немцам идем, а действуем в плане союзников.
— Не по душе мне это, — понуро отозвался Миша.
— Кто говорит — по душе? Думаешь, у меня своей амбиции нет? А как иначе? Душа-то что? Пар — и ничего кроме, а нам полная реализация всего положения требуется.
Середа бросил поводья на шею лошади, вытянул из-под полы кожуха табак, свернул и защелкал зажигалкой. Звезды искорок сыпались каскадом, но фитиль не вспыхивал.
— Зараза! — озлился он и шваркнул о землю зажигалку. — Стахановская продукция! Завтра, первым делом, немецкую себе раздобуду. А тебе, пацан, один план. Там у меня в обозе заводная кобыла есть. Худовата она, правда, а ладная. Вали, седай на нее и айда с нами! Черта лысого тебе здесь делать!
Минут пять шли молча. Обогнули скелет сожженного элеватора и вступили в город. Миша всё еще придерживался рукой за стремя Середы. Потом он перенес руку на колено всадника и легонько потряс его.
— У кого там эта кобылка? — спросил он.
— В последнем ряду, у барсуковского казака Прошина Василия. Попереду подвод. Значит, вынес решение? Ну, с Богом! Оголовье на ней имеется, а вот за седло извиняюсь. Сам себе его промышляй. Острый дефицит.
Миша остановился, пропустил мимо себя темную колонну и, выждав последний ряд всадников, спросил:
— Который здесь Прошин?
— Есть такой. А кто спрашивает? — раздалось в ответ из темноты.
— По приказанию командира Середы принимаю от тебя заводную кобылу. Давай повода.
Приняв от казака смерзшиеся ремни, Миша легко, упругим толчком сильных ног, по-казачьему, а не животом по-мужицки, вспрыгнул на лошадь».
— Сотня-а-а, в рядах подравняться! Смотри веселей! В город вступаем! — донесся до него командирский окрик Середы.
ГЛАВА 39
Спать эту последнюю в городе ночь Брянцевым не пришлось. С вечера — приход Миры, ее сбивчивый, прерываемый всхлипываниями рассказ о происшедшем на квартире доктора, потом разговор с самим доктором проводившего девушку до дома Брянцева, все это взволновало их и разогнало сон.
— Сильно он ранен? — был первый вопрос Ольги к возвратившемуся домой Брянцеву.
— Нет, пустяки. Кажется, только кожа со лба содрана. Под повязкой не видно. Но ведь он старик, много ли ему надо? Бедняга так потрясен, что заговаривается. Плел какую-то чушь о врачебной этике, об этике вообще, гуманизме и всем таком прочем, имеющем, увы, очень малое отношение к окружающему нас. Нет, Ольга! Окончательно вышло в тираж это, предшествовавшее нашему поколение! Нет ему места в современности. В лучшем случае — архивные ценности и только.
— А мы? — не отрываясь от чемодана, в который она складывала белье, спросила Ольга.
— Мы еще поживем немного. Но тоже не все, а лишь те, кто… кто… — не находил нужного слова Брянцев, — кто забить гвоздь умеет.
— Какой гвоздь? Причем гвоздь? Не понимаю.
— Это так… Образное выражение. Знаешь, вот я сам в молодости чему только ни учился. И университет, и археологический институт, и за границей … Какую бездну идей, систем, учений, понятий я воспринял, впитал в себя, а гвоздя, самого обыкновенного гвоздя забить совсем не умел! Как стукну молотком, обязательно себе по пальцу попаду и до крови! Потом прыгаю на одной ножке, — засмеялся Брянцев. — Только при большевиках эту премудрость постиг — научили!
— Значит, по-твоему, опроститься надо! — вскочила с колен Ольга. Вернуться к примитиву? На четвереньки стать? Нет уж, прости, пожалуйста!
— Ну, зачем же обязательно на четвереньки, — примирительно сказал Брянцев. — Но нужно научиться реализировать идеи, претворять их в жизнь, а не выращивать их в оранжерейной изоляции…
— Летнюю шляпу возьмешь? — спросила Ольга, резко меняя тему.
— Ну ее к черту! До лета еще далеко, а таскать лишний груз не стоит. Вообще бери с собой поменьше.
— Без тебя знаю, что взять. Не беспокойся, тяжело не будет. Мы с тобой пролетарии. Примус и чайник сую в мешок, в вагоне чаю попьем.
Она оглядела ставшую теперь совсем неприглядной комнату, оголенный, подпертый поленом стол, раскиданные вокруг него стулья, какие-то тряпки и рваную бумагу на полу.
— Ничего, ничего мне бросать не жалко. Всё это мизерное, нищенское. Халтура советская проклятая! Всё к черту! А вот ее захвачу, в чемодан суну, — сняла она с голой стены репродукцию «Царевны-Лебеди»
