— Может и полтора, — задористо ответила Ольгунка, — все белье, вся одежда и вся посуда. Одни книги дома остались. Их никто не потащит. И все мы с Мишкой вдвоем доволокли! Ох, тяжело было! Ну, спасибо вам, Мишенька дорогой! Без вас пропала бы!
— Зачем все это?
— Вот увидишь зачем, — сделала знающее тайну лицо Ольга, — я, слава Богу, эвакуации гражданской воины помню, хоть и девчонкой тогда была. Все дочиста подрастеряли. Так и теперь без ничего остаться? И так голые. У тебя две рубахи только, обе старые, латаные.
— Правильно, правильно Ольга Алексеевна поступила, — подтвердил Мишка, кивая своей круглой головой с таким усердием, как будто вбивал лбом никому не видимый гвоздь. — Вы, Всеволод Сергеевич, здесь, в своей конурке обсиделись и от народа оторвались. Не слышите того, что люди говорят, особенно бабы.
— А что? — недоуменно спросил Брянцев. Но ответа не получил. Мишка прикусил язык, увидел подходящего к шалашу пчеловода Яна Богдановича.
Тот сделал вид, что не замечает наваленных у шалаша узлов, и скромно-вежливо пожал руку знакомой ему Ольги. Незнакомому Мишке только кивнул, но тоже очень вежливо и с улыбкой.
— Супруга навестить? Значит, правильно, как раз к случаю я подгадал, — заулыбался он, засовывая руку в боковой карман пиджака, — помните, про что я вам говорил, Всеволод Сергеевич? Медовое винцо, — вытянул латыш поллитровку с мутноватой бледно-желтой жидкостью. — Надо бы еще денька два дать побродить. Только разве утерпишь? Она так даже крепче. Вот и попробуем по случаю прибытия Ольги Алексеевны. Давайте посуду, во что разлить.
Брянцев пошарил в соломе у входа в шалаш, нащупал стакан и протянул его пчеловоду, но Ольга перехватила.
— Какой ты! И сора, и муравьев набилось! Нельзя же так! — вытерла она стакан углом платка, которым был укручен узел. — Вот так. Сладкое?
— Рафинад! — чмокнул губами латыш и даже возвел к небесам свои оловянные глазки.
Ольга выпила налитый ей стакан и тоже смачно чмокнула.
— Хорошо! Сладенькое и вместе с тем кисленькое. Так всю дорогу пить хотелось. Ведь эдакую нагрузку волокла! А вы, Мишенька, прямо герои труда, — сколько на себя навьючили!
— Или ишак, — ухмыльнулся Мишка. — Разница невелика. Ишаки тоже на спинах черте сколько тягают. Как, по-вашему, Всеволод Сергеевич, кто — герой или осел?
— Вы, чем с ишаком себя сопоставлять, лучше нам городские новости сообщите, — вкрадчиво попросил, протягивая ему стакан, латыш.
— Я все их разом, оптом уже вывалил. В целом, — ничего не поймешь. Ясно только одно: немцы где- то совсем близко. Эвакуация объявлена, в учреждениях неразбериха и суета на все сто процентов, ну и точка, — хватил он залпом поданный стакан. — Первый раз медовое вино пью. Не вредное! Князь Серебряный с Морозовым должно быть тоже такие меды распивали? Как, Всеволод Сергеевич? Но за что же я, собственно говоря, выпил? Так, без лозунга?
— Второй глотните, тогда лозунг сам собой определится, — налил ему еще латыш, не скрывая своей цели подпоить парня и вызвать на интересный разговор. Даже подмигнул Брянцеву белесою бровью.
Мишка хлопнул второй, прошелся спинкой ладошки по пухлым едва запушившимся первым нежным подшерстком губам:
— Пока без лозунга. Лозунг сам выявится в процессе событий, — крякнул он, тоже подмахнув бровью Брянцеву. — А события ждать себя не заставят.
— Вы в контору сегодня еще не заходили? — спросил Ян Богданович Брянцева и, не дожидаясь ответа, добавил: — Все институтское начальство там сейчас в полном сборе: директор, секретарь парткома института, завуч. И с семьями, — добавил он тише, но значительнее. Потом еще значительнее, — и с багажом. На четырех подводах.
«А из профессоров кто?» — хотел спросить Брянцев, но его сердце вдруг болезненно сжалось, словно захваченное в железные тиски. Под горло подкатил тугой клубок.
— Пройдусь немного, — едва выговорил он, — что-то с сердцем неладно. Пить я, что ли, отвык.
— Это моя вина, — засуетился латыш, — недобродившего сусла отцедил, и на сырой воде. Не дотерпел до срока. Ничего, вы прилягте — сейчас же пройдет.
Но Брянцев уже шел по аллее. Клещи боли все крепче и крепче огрызались в сердце. Колени дрожали и подгибались. Едва дойдя до лип, он совсем обмяк, и кулем повалился на траву.
— На тебе лица нет. Выпей, выпей воды, — хлопотала над ним Ольгунка, поливая ему на голову из стакана.
Брянцев слышал ее голос откуда-то издалека, все тише и тише. Потом совсем перестал слышать.
— Вот они! Вот они! — первое, что донеслось до возвращавшегося к нему сознания. Это кричал Мишка. И надо было кричать, иначе его бы никто не услышал. Над садом крутился грохочущий стрекот. Что рождало его, Брянцев еще не понимал, но чувствовал, всем своим существом чувствовал, что этот грохочущий по небу вал возвещает что-то огромное, неведомое и новое. Совсем новое. Грохот ломал, рушил нависшую над садом застойную душную тишину давившего всю степь жаркого полдня. Равномерный, беспрерывно нарастающий, он необоримо приближался, сотрясая своим гулом ветви яблонь. Казалось, сама земля и сад и степь глухо урчали ему в ответ.
Брянцев вскочил на ноги. Боли в сердце — как не бывало. Колени не дрожали. Ноги твердо упирались в гудевшую землю.
Недопеченным блином перед ним желтело растерянное лицо латыша.
«Щеки в один цвет с бородкой стали. А глаз совсем не видно, будто растеклись», — запомнилось Брянцеву.
Рядом напряженное до последней возможности, заострившееся лицо Ольгунки. У нее вся кожа стянулась к скулам — так сжала она зубы и разметнула стрижиными крыльями обе брови.
Мозг Брянцева словно сфотографировал в этот момент ее всю, до мельчайших деталей. Ощупав объективом каждый мускул напрягшегося тела, сжатые так, что ногти впились в мякоть ладони, кулаки загрубевших маленьких рук, напружиненные для прыжка колени, воткнутые в зеленый свод аллеи глаза, такие горячие, такие накаленные скрытым под ними огнем глаза, каких Брянцев не видел у нее ни прежде, ни после.
Мишки ему не было видно, но его голос слышался отчетливо и ясно, несмотря на скатывавшийся с неба грохот:
— По звуку можно было безошибочно определить. Наши моторы совсем не так верещат — тише и чаще. Прямо на нас идут. Сейчас увидим.
Все четверо выбежали из-под кленов на полянку, к высокому пеньку срубленной яблони. Отсюда был виден весь полог раскинутого над степью гладкого, отутюженного накалом летнего дня неба. Из-за обрамлявших сад деревьев опушки на эту безоблачную гладь выползла огромная, поблескивающая металлом стрекоза. От нее и из-за нее выкатывался грохот.
— Двухосный. Видите, шасси какое? — слышал Брянцев голос Мишки и ясно ловил в нем интонацию жгучего интереса, напряженного ожидания.
«А страха? Вражды? — спросил сам себя Брянцев. — Нет их. Совсем нет, ни на полтона».
— Теперь и опознавательные знаки видны. А за ним другой, третий. Низко идут. Метров на пятьсот, не больше. Четвертый. Пятый.
Пять громко урчащих машин, построенных неполным клином, всплыли над садом. За ними уступом еще двое. Снизу казалось, что они шли медленно, словно не сами своей силой, своим стремлением, а какое-то невидимое с земли воздушное течение несло их на себе, и в этом, именно в этом, было самое страшное. Страшное своей несокрушимой силой, неведомой, непонятной и неотвратимой, как судьба.
— Вот и новый хозяин пожаловать соизволил. А с чем — кто же его знает? — услышал Брянцев голос стоявшего под яблоней Евстигнеевича. Ему показалось, что старик над чем-то хитровато посмеивается.
