пятилетке, скажем, яблоки вырастут размером с дыни, а дыни — уж не знаю, с чем и сравнить. Но доказать такое невозможно, а вот без веры в это нельзя признать легитимность революции как способа преобразования мира. Если вы считаете, что история регрессирует, вы не станете революционером. Вы можете попытаться изменить свою личную ситуацию, но в таком случае не устраивают революций. Вы можете стать банкиром, а можете стать грабителем банков. Революционеры же по определению оптимисты, причем в широком историческом масштабе: пусть, мол, я погибну, но мир станет лучше. Это — общий подход, верный не только для России, которая всегда была и остается христианской страной, но ровно в той же степени для, скажем, Китая, где мессианских устремлений никогда не было, но Мао Цзэдун ввел их в обиход. Конфуцианская мораль видит идеал в стабильности, когда любые улучшения возможны только тогда, когда каждый будет работать, совершенствуя себя. Мао Цзэдун попал под иностранное влияние — и начал революцию.
У революций есть общие черты, и основная из них — характерное восприятие истории как детерминированного прогресса, и революция заключается в том, чтобы силой ускорить его ход, подтолкнуть его. Революция может потерпеть поражение, если ей не удастся свергнуть правящий режим, изменить существующий порядок. Возьмем, например, попытку русской революции 1905-го года. Она провалилась, так как монархия в этой стране была еще достаточно сильна. Предпринимались такие же неудачные попытки во многих странах мира, некоторые из них — совсем недавно. Иногда революционеров казнили, иногда им позволяли эмигрировать, писать мемуары — а для некоторых из них это было еще страшнее. Не знаю, кто чувствовал себя более счастливым — Троцкий или Керенский. Никто не пытался убить Керенского, но я не уверен, что это его радовало.
Итак, одна из возможностей — революция терпит поражение. Но есть и другая: она побеждает, но, победив, умирает. Революция умирает, потому что ее цель достигнута и уже нет смысла продолжать. Попытка реализации утопии или проваливается сразу, или оказывается успешной, но тогда революционеры уже не нужны.
В самом понятии революция заложена ее гибель. Единственный способ избежать этого, который также коренится в ее природе, — сделать ее перманентной, совершая все новые и новые революции, являющиеся продолжением предыдущих. Конфликт между Сталиным и Троцким (полагаю, что позиции Сталина разделял тогда и Бухарин, и многие другие) был вызван, среди прочего, разногласиями по вопросу о том, надо ли распространять революцию за пределы страны, продолжать ее или нет. В этом смысле Троцкий как истинный революционер знал, что если революцию остановить — она умрет. Он был убит позднее в Мексике, а революция погибла уже тогда, когда было решено, что она не перерастет в мировую.
По-другому обстояло дело в Китае, который по сей день не сумел полностью оправиться от последствий экспериментов Мао Цзэдуна. Культурная революция казалась со стороны чистым безумием: развал экономики, крах системы просвещения… Но и здесь сработала логика революционера: хочешь существовать — продолжай революцию; не можешь экспортировать ее, как предлагал Троцкий, — возобновляй ее вновь и вновь внутри страны, совершай революцию в революции. Если бы этот эксперимент оказался успешным, он неизбежно привел бы к третьей революции: ведь революционер — всегда революционер.
Рассмотрим пример успешной революции. Много лет назад произошла революция в Мексике. Она была направлена против тоталитаризма, коррупции, правления латифундистов и клерикалов — я бы сказал, прекрасная левая революция. Институционно-революционная партия, совершившая эту революцию, является правящей и по сей день, находясь у власти семьдесят лет. Уже в самом ее названии заложен парадокс: как может партия быть одновременно институционной и революционной? Кстати, когда эта только революционная поначалу партия стала еще и институционной, то и Мексика во многом стала такой, какой была до революции: в нее вернулись латифундизм и церковь, а коррупция никуда и не пропадала, потому что ни одна революция не знает, как с ней справиться. Итак, партия стала институционной, с той лишь разницей, что вместо одной группы людей к власти пришла другая.
Для революции любая остановка гибельна. Формируется новый правящий класс, меняется управленческий аппарат, вводятся новые нормы общественной жизни — и революции больше нет. Это вызывает огромное разочарование у идейных революционеров. У меня нет никаких причин защищать Сталина; общепризнано, что его репрессии конца тридцатых годов были направлены прежде всего против старых членов партии. В результате непосредственные участники создания ВКП(б) и организаторы октябрьского переворота были либо уничтожены, либо отправлены в Сибирь. Я был знаком с людьми, пережившими это, и они обвиняют Сталина во всех бедах человечества, но сталинский террор был в определенном смысле исторической необходимостью. Для того, чтобы создать новый истеблишмент, надо убрать революционеров, людей, которые, веря в то, что нужно подталкивать события для улучшения мира, не могут оставаться спокойными и будут продолжать делать это. Если же они остановятся, придя к выводу, что революция достигла своей высшей точки (а достижения ее действительно бывают весьма впечатляющими), — она мертва.
Приведу другой пример. Сионизм в своей основе был революционным движением, бунтом против положения евреев в диаспоре, с которой он был намерен покончить вообще. Его целью, объявленной с самого начала, было создание еврейского государства — и он умер, когда это произошло. Для каждого непредвзятого наблюдателя очевидно, что сионизм стал достоянием истории, подобно мексиканской институционно-революци-онной партии, и исчерпал он себя именно потому, что достиг своей цели. Кстати — и это удивительное явление в конформистской израильской политике, — человек, возглавлявший сионистскую революцию, Бен-Гурион, был глубоко разочарован сложившейся ситуацией и стремился дать новое определение понятию сионизм, в более радикальной форме. Он чувствовал то же самое: сионистское движение умерло, как только достигло своей цели.
Итак, революция и революционеры гибнут — как в случае победы, так и в случае поражения. Это одна сторона вопроса. Есть у него и другая сторона, которая, судя по всему, является частью истории любой революции. Я бы сформулировал так: каждая революция имеет четкое представление о том, что плохо в настоящем или в прошлом, — ведь нет смысла становиться революционером тому, кто доволен сложившимся положением. Таким образом, революция — это то, что начинают, если нынешняя ситуация нестерпима, когда есть представление о том, насколько плох сегодняшний день, есть прекрасная модель будущего и огромная вера, разрабатываются стратегия и тактика действий. Некоторые из подобных планов были очень мудро продуманы; Мао Цзэдун и многие другие теоретики революции написали уйму книг о том, как действовать, чтобы она была успешной. Постоянно ведутся дискуссии, и иногда даже плодотворные, о том, как заставить эти идеи работать. Правда, некоторым, судя по всему, было все равно, о какой революции идет речь. Возьмите, например, Че Гевару: он был профессиональным революционером, но, судя по всему, ему было совершенно неважно, каковы цели революции, — главное, чтобы она была. А вот на следующий вопрос нет ответа практически ни у одной революционной системы: что надо делать после победы революции? Ответ на это если и дается, то в очень туманном, общем и неконкретном виде. Это верно по отношению и к марксизму, и к сионизму. Говорят обо всем, начиная с ужасов прошлого и кончая тем, каким путем изменить ситуацию, — но не о том, что делать после того, как это случится. Поражение любой революции не бывает случайностью, которая может и повториться. Уж на что была успешной французская революция — однако, достигнув своей цели, она умерла. То же самое произошло и с русской революцией, и с сионистской.
Судя по всему, революции гораздо сильней в разрушении, чем в созидании. И даже если есть проект строительства нового, он настолько расплывчат, что на его основе ничего путного не построить. Все описания ужасов капитализма и хода самой революции всегда намного живее, чем утопические картины будущего. Когда где-то объявляют, что социализм уже пришел, это звучит великолепно, но не вполне убедительно: ведь на самом деле никто не знает, что такое социализм. Это верно и в отношении сионизма. Когда-то его основоположник Герцль написал своего рода утопию, которая называлась Еврейское государство. Уже его современники отмечали, что в этой тоненькой брошюрке мало конкретного материала. Если многократно повторить заклинание: Все будут счастливы, наступит всеобщий мир, все будут любить друг друга — это усладит наш слух, но не приведет к желаемому, — так красноречивый проповедник призывает аудиторию к благочестию, не вкладывая в это замечательное слово никакого реального
