то, признаюсь, в этом одном желании я отказал бы тебе. Но я могу тебе его отсоветовать. Твое желание соединено с большой опасностью; далеко не по твоим оно юношеским силам; ты смертен, а то, чего желаешь ты, дело бессмертных. Нет, ты желаешь еще большего, чем дано бессмертным. Только я и могу стоять твердо на оси огненной колесницы; даже властитель Олимпа, десница которого потрясает страшными молниями, не в силах управлять этой колесницей. Путь ее сначала крут, едва могут одолеть его ранним утром кони со свежими силами. Среди неба достигает он страшной высоты; даже я со страхом смотрю оттуда вниз на землю и море. К вечеру колесница несется по покатой дороге к морю, и не правь я твердою рукой – не удержаться бы ей на небе. К тому ж подумай, что небо со всеми звездами постоянно вращается, и я должен править навстречу этому круговороту: неужели ты в силах это сделать? Ты думаешь, быть может, встретить там прекрасные рощи, города, храмы, богов? Не встретишь этого. Там – животные, страшные видом; там бык грозит своими рогами, стрелок – луком, лев – своей пастью, скорпион и рак – своими страшными клешнями. Сын мой, откажись от своего желания, перемени его на лучшее; перед тобой целый обширный мир со всеми своими благами, требуй их; оставь только это желание, оно не честь принесет тебе, а кару'.
Но напрасны все увещевания отца. Юноша обнимает его, просит, умоляет, и отец, произнесший святую клятву, должен исполнить желание безумца. Подводит он его к высокой солнечной колеснице, что смастерил и подарил ему Гефест. Из золота были ось и косяки колес, из серебра – колесные спицы, на ярме блистали ряды хризолитов и драгоценных камней. В то время как Фаэтон, вне себя от радости, дивится колеснице, Эос открывает пурпуровые врата востока и розами усыпанные чертоги. Скрываются звезды, гонимые денницей – звездою утра, – и последняя сама удаляется со стражи неба. Как скоро Гелиос увидел, как зарумянились земля и небо, он повелел быстрым орам впрячь коней в колесницу. Проворно исполняют они это; отводят пышущих огнем, амброзией вскормленных коней от яслей, полагают на них бренчащие узды. Священной мазью Гелиос помазал юноше лицо, чтоб истребительный огонь не причинил ему боли; с глубоким вздохом, с сердечной болью возлагает он ему на голову лучезарный венец, предчувствуя близкое горе. 'Не гони коней, сын мой, – предостерегает юношу Гелиос, – и крепче держи повода: кони бегут очень быстро и сами; стоит большого труда сдержать их. Путь твой идет вкось огромною дугой, а на юге пересекает три пояса неба: ты ясно можешь различить стезю, оставленную колесами; держись се, не спускайся ниже и не подымайся слишком высоко. Прочее вручаю судьбе: пусть она будет благосклоннее и позаботится о тебе лучше, чем ты сам. Итак, вперед! Мрак рассеивается; пробуждается Аврора; прими вожжи, или – есть еще время! – прими совет мой и дай мне самому править колесницей'.
Не слушая слов отца, юноша весело вспрыгивает на колесницу. Четыре крылатых коня дышат огнем. Далеко раздается в воздухе их ржание; нетерпеливо ударяют они подковами в ограду, мешающую им. Фемида открывает, наконец, ворота, и перед ними – широкое небо. Бодро пробивают кони густой туман; быстро понеслись они. Но колесница слишком легка; ей недостает привычной тяжести: колеблясь из стороны в сторону, несется она по небесным пространствам, подобно кораблю без балласта. Лишь заметили это кони, бешено бросились они в сторону от обычной дороги. Испугался юноша; в отчаянии направляет он коней то в одну, то в другую сторону. С высот эфирных взглянул он на землю и побледнел; задрожали колена, тьма покрыла очи. Тут желал бы он никогда не знать о своем происхождении, никогда не трогать коней отца. Но уже слишком поздно. Велико им пройдено пространство; впереди же путь еще длиннее. Не зная, что делать, юноша не решается ни вожжей опустить, ни осадить коней. Не может он позвать их по имени. И вот, объятый страхом, видит он разных чудовищ, страшных небесных зверей. Скорпион грозно простирает к нему свои страшные клешни. В страхе юноша бросает вожжи, и еще стремительней, еще неправильней понеслись кони. То высоко подымаются они в эфир, то мчатся низко над самой землей. Задымились опаленные облака, зажглись высоты гор, земля расседается глубокими трещинами, сохнет трава, горят деревья и нивы, гибнут целые города со своими башнями, пламенем объемлются леса, покрывающие склоны гор. Горячий пар, 'мешанный с пеплом и искрами, охватывает несчастного возницу, и, во мраке, не знает он, куда мчат его кони. Тогда-то, говорят, у эфиопян разгоряченная кровь прилила к коже и очернила ее навсегда; тогда-то Эфиопия стала песчаной, безводной пустыней. Нимфы рек и озер громко рыдают, видя, как кипят-испаряются реки. Нил в ужасе бежит в далекие страны и скрывает – до сих пор неизвестно куда – свое начало. Сквозь трещины земли свет проникает в глубины Тартара и в мир теней, устрашает Плутона и Прозерпину.
Море суживается: там, где было дно морское, теперь – широкое, сухое, песчаное поле. Рыбы ищут глубокое дно, безжизненные тюлени носятся по теплым волнам; сам Нерей, жена его Дорида с дочерьми убегают в глубокие гроты, но и там жар томит их. Посейдон трижды хотел поднять из волн руку и мрачное лицо свое но жар заставлял его снова погружаться в волны. Но вот досточтимая Теллус поднимает из земли свою опаленную голову и молит Зевса о спасении гибнущего мира, и Зевс бросает наконец свою молнию в несчастного Фаэтона и пламенем тушит пламя. Кони вырываются из разбитой колесницы и в страхе разбегаются в разные стороны. Безжизненный, упал Фаэтон, и горящая голова его кажется с земли падучей звездою. Упал он далеко от родины, в стороне солнечного заката, в волны реки Эридан. Гесперийские наяды схоронили разбитое тело юноши и на могильном камне оставили такую надпись:
Когда Гелиос узнал о гибели своего сына, впал он в глубокую скорбь: покрыл свою голову, и целый день – если этому можно поверить – совсем не светило солнце: свет издавало пламя пожара. Безутешная Климена ищет труп сына и находит наконец в чужой земле его могилу. На могилу Фаэтона вместе с Клименой пришли дочери ее – Гелиады, и четыре месяца оплакивали они милого брата. Совершилось тут дивное чудо. Раз, в то время как сестры плакали на могиле брата, раздался жалобный крик старшей сестры Фаэтусы: пригнувшись к земле, она почувствовала, что ноги ее коченеют. Лампеция хочет подойти к ней на помощь, но ее удерживает какой-то корень, третья сестра в ужасе хватает себя за голову; но не волосы она рвет на себе, а листья. Одна жалуется, что ноги ее срослись в ствол древесный, другая – что руки ее приняли вид зеленеющих ветвей. В то время как они с удивлением смотрят на все это, кора одевает им ноги и все тело. Остаются еще уста, и уста эти зовут Климену. Мать спешит то к одной, то к другой дочери, целует их, пробует снять кору с их тел, оторвать молодые ветви, вырастающие у них на руках, но из-под коры и из надломов падают кровавые капли. 'Пощади, о мать, – умоляют они ее, – ты не кору вырываешь, а тело'. 'Прощай!' – восклицают все гелиады вместе, и тут же уста их закрываются корой. Они стали лиственницами. С тех пор слезы текут с этих деревьев и, сгустившись от солнечных лучей, обращаются в янтарь. Светлая река принимает в себя блестящие, золотистые слезы, несет их к своему устью; и эти слезные капли становятся украшением девам земли.
(Овидий. Метаморфозы. I, 568-750)
У Инаха, бога одной из аргосских рек и первого аргосского царя, была дочь Ио. Зевс полюбил ее. Когда узнала об этом Гера, Зевс, желая избавить свою любимицу от преследований суровой богини, обратил Ио в корову. Гера выпросила у Зевса прелестную белоснежную корову себе в дар и отдала стеречь ее исполину Аргусу, сыну Арестора. У Аргуса было сто глаз, из которых постоянно сомкнуты были только два, другие же смотрели во все стороны. Днем он пас бедную корову и тщательно стерег ее; ночью же запирал ее и заковывал ее нежную шею в цепи. Бедная дева, сохранявшая человеческий разум и в превращенном виде, питалась древесными листьями и горькой травой, пила из мутной реки, спала на жесткой земле. И не было у нее никаких средств понятно выразить свое горе: ни рук – чтоб простереть их с мольбой к жестокосердому сторожу, ни человеческой речи. Вместо жалобных воплей у нее вырывалось мычание, и пугалась она собственного голоса. Вот пришла она к берегу отчей реки Инаха, где так часто прежде игрывала, увидала в волнах свою неуклюжую голову, свои рога и ужаснулась, убежала от собственного вида.
Не узнали Ио сестры ее речные наяды, не узнал и сам Инах. Она же подошла к отцу, к сестрам, дала
