было бы назвать грубоватым, это была сорокаметровая, чуть сужающаяся четырехгранная колонна из идеально полированного, сиреневого, узорчатого порфирита. Зато надпись там была точно такая же, исполненная неимоверно архаичными угловатыми буквами на дико звучащем, древнем языке тех еще времен, когда не существовало ни мовяны, ни онута. Совершенно неспособный прочитать ее, он тем не менее знал, что там написано: 'Бог - он только в Пути'. А еще те же доброхоты, что подвели его к подножью и перевели надпись, объяснили ему, что наличие крапивы отнюдь не является следствием небрежения, а наоборот, - в надлежащих рамках поддерживается, символизируя возврат хоть и через тысячу лет, но, однако же, все равно на родное пепелище, поскольку крапива не растет в диких местах, но зато столетиями отмечает вроде бы как совсем стертые с лица земли руины, слизанные водой и ветром, заплетенные корнями трав и кустарников, сожранные беспощадным временем. Крапива - олицетворение пусть невзрачной, но цепкой памяти о былом и прошедшем. И еще там написано было, теми же буквами но наречием куда более современным: 'Сим местом начало встречается с концом'. Это он уже сам прочитал. Здесь, понятное дело, ни крапивы, ни полировки на не больно-то ровных гранях, однако впечатление тоже производит, и выглядит этот образчик Возвышенного Колеса по крайней мере постарше, чем столичный. Он поневоле замедлил шаги и старался ступать как-то потише, потому что чуть в стороне от обелиска, отчасти - пристроенная к склону горы, отчасти - погруженная в него, виднелась совсем уж первобытная постройка, с неровными стенами, выложенными из разнокалиберных глыб серого камня, и швы между ними разбегались беззастенчиво, неровно и дико. Только двустворчатая дверь из потемневшего, ставшего от времени подобным железу дерева, выглядела на этом фоне островком точности и правильности. Граф, одетый в мягкую белую рубаху из тонкого домотканого полотна, расшитую безрукавку и свободные белые штаны, заправленные в мягкие сапожки, открыл дверь, и они все трое спустились на пять ступенек вниз. Там Дубтах увидал, что внутренность этого зловещего помещения вполне соответствует внешнему его виду: те же неровные стены из булыжника, массивные каменные откосы, подпирающие не больно-то ровные полки из толстых почернелых досок. На полках было главное: множество приземистых сосудов из простой глины, голубоватого гладкого фаянса, красной керамики с простым черным узором, из позеленевшей меди и почерневшей бронзы. И показалось пилоту - их тут сотни и сотни одинаковых сосудов с прахом всех почти за малым разве что исключением членов рода Мягких, и даже голова слегка пошла кругом. На уровне пояса вошедших, на тяжелых кронштейнах ждали, замерев в неподвижности, массивные металлические чаши, по две у каждой из пяти стен этого склепа. В каждой чаше горело розовато-красным накалом лежащее на дне ее колесо с четырьмя волнистыми спицами, они-то, вообще говоря, и освещали полу-подземное помещение Пепелова Хрона зловещим светом, отражаемым выпуклыми полированными щитами, укрепленными над каждой чашей. Степан Мягкой, подойдя к одной из чаш, с ловкостью фокусника извлек откуда- то связку аккуратных палочек и швырнул их в чашу. Отражаясь в щите, засветились угли затлевшего дерева, взлетело облачко пахучего дыма, и Дубтах потихоньку сморщился: благовоние, по всему видать, было данью очень уж давней традиции, а у современного человека (как, например, у него) от этого запаха начинало першить в горле. Теперь не хватало только, чтобы хозяин совершил возлияние маслом… Граф ловко плеснул в чашу прозрачного масла, и вверх с треском ударил столб огня, оторвался от жаровни и померк, а в нос ничего хорошего не ждавшего пилота шибануло остроумной комбинацией нормального такого, надлежащего смрада от горелого жира - с дешевой парфюмерией. Когда пламя от масла опало, дерево в чаше пылало ровным, голубоватым почти бездымным пламенем, отец с сыном стояли, что-то бормоча себе под нос, а закончив неразборчивую молитву, - старший взял у младшего початый бочонок белого пива и плеснул малость в огонь. Пар ударил со свистом, как в хорошей бане, и в воздухе пронзительно запахло хлебом и хмелем:
- Пусть милостивы будут к тебе те, кто обрел в этом месте конец Пути, - в унисон, но на этот раз хотя бы слышно проговорили хозяева, после чего старший плеснул в чашу почти черного виноградного вина и довершил формулу, - пусть милостивы к тебе будут также и те, кто, замыкая круг, обрели в этом месте начало нового пути.
Ну вот. Теперь они будут, поди , резать черного петуха и евонной кровью в жертвенник брызгать. Потом - кота. Потом - козла черного. Потом - черную свинью… Или свиньи из другой оперы? Потом - этого, как его? А, черного быка… С каждой новой жертвой они будут бросать на него все более призывные и, в то же время, все более подозрительные взгляды, пока он не догадается, и не начнет сам по себе краситься в черный цвет… Как? Вином все это представление и закончилось? А уж он-то размечтался… даже скучновато, - это с одной стороны , хотя, с другой стороны, - иной раз можно и поскучать. Ради такого случая.
Потом они вышли, и хозяева его были задумчивы и рассеяны, особенно старший. Он вообще шел, ничего не говоря и глядя, в общем, - вниз, но никуда конкретно. Вообще старый граф Дубтаху понравился, по причине ему самому не очень ясной, но похоже, - потому что он в глубине души равно опасался как чрезмерного провинциального гостеприимства с его выпендрежем, натянутостью и манерностью, так и показательного применения к нему каких- нибудь народных обычаев из числа особо первобытных и особо носящих печать местного колорита. От этих горцев и вообще всего можно ждать, и нет нужды, что у них аэродромы в поместьях и травка кевларовая произростает. А тут - ничего такого. Очень даже видно, что Степан Мягкой думает ту же тяжкую думу, что и всегда, и ничего из себя не пробует изображать, хотя и вовсе не похож на неотесанного хама голубых кровей. Тут старый граф вздохнул очередной раз и заговорил о том, что, очевидно, и впрямь занимало его больше всего, как в данный момент, так и вообще:
- Слушай, а ты, может, все-таки совсем вернулся, а? Чего в самом деле…
- Ба-атя, - тем же жирным инфразвуком воспроизвел то же слово Ансельм, - ты это говоришь таким тоном, что наш гость может подумать, будто продолжение рода для тебя - и впрямь актуально… Как будто у тебя от одного только наследника нет трех внуков, а от сестрицы- Елицы - еще двух… Как будто у тебя нет еще двух незамужних дочек, которые, мягко говоря, очень слабо похожи на бесплодных… Ты, - он обернулся к Дубтаху, - погляди на них, погляди… Мне чего-то кажется, что ты со мной - согласишься… Так чего?
- Мой род - это мой род, а вот как быть с твоим?
- А у нас никакого такого целибата и нет… Могу и жениться, - если, конечно, приспичит, никто не осудит, даже и одобрят.
- Вот сколько помню тебя, столько больше всего не любил, когда ты дураком начинал прикидываться. Как начнешь морг-морг глазками, - так и не сделаешь с тобой ничего, и придраться невозможно… Точь- в- точь как покойница… Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. Ну чего ты нашел хорошего в этих сектантах? Ну, - не знаю… Ну ладно, - мой дядя был Преосвещенным, вполне даже респектабельно, - никто б тебе и слова не сказал… А зачем уж так- то?
- Ба-атя, - прогудел Ансельм и еще раз, сгреб отца в объятия, чмокнул его в нос и подбросил в воздух, - ну зачем тебе возвращаться к тому, о чем уж говорили - переговорили десять тысяч раз? Ладно б еще не знал всех тогдашних моих обстоятельств…
Дубтах, понятно, подозревал, что сила у его нового знакомого огромная, но все- таки не представлял себе - насколько. Плотного телосложения немолодой горец взлетел в воздух, как пушинка раз и еще раз, а сынок его - ловил и аккуратно опускал на землю, проделывая это с непринужденным изяществом. Вообще отец с сыном, при том, что родство было вообще-то заметно, не были особенно похожи. Сын был гораздо красивее, то, что называется - 'прилепее' лицом, у отца были куда более крупные, округло-тяжелые черты лица, небольшие серые глаза, массивные надбровья. И сам он, при немалом росте (не ниже Дубтаха) производил впечатление, скорее, коренастого мужчины, тогда как мощное телосложение Ансельма такого впечатления не производило из-за необыкновенной его соразмерности.
- Во-во, - укоризненно проговорил раскрасневшийся, взъерошенный Мягкой - старший, оправляя растрепанную одежду, - силища - как у слона, стати - лейб- гвардейские, рожа смазливая, вроде бы и не дурак, хотя и дурак, конечно… Все, вроде бы, при нем, - а он х- хреновней занимается… Недостойным себя посчитал, видите ли! Ты просто не захотел сметь, вот что!
- Пап, - ну кто я, - и кто она? Если уж честно… Ведь все равно бы ничего хорошего не получилось…
- Та-ак, - зловеще проговорил граф Степан Мягкой, наливаясь кровью и злобно раздувая ноздри, - на пущанках, значит, жениться можно, а то и вообще, прости господи, на актрисках, а вот замуж выйти за моего сына - нельзя? Недостин, значит? Струсил ты, вот что, сам себя в недостойные записал, - да и смылся! Полный набор.
