создавшего эту организацию в 1966 году. Один из таких текстов, например, был опубликован газетой «Le Monde» 4 февраля 1976 года. В нем говорилось о нарушениях прав человека в Иране и «молчании французских властей». Речь шла о казни 19 «активистов революционно-антифашистского движения». Кроме Мишеля Фуко текст подписали Жан Поль Сартр, Симона де Бовуар, Франсуа Миттеран, Мишель Рокар [459], Лионель Жоспен [460], Жан-Пьер Шевенман [461], Ив Монтан, Клод Мориак, Жиль Делёз… В 1978 году выступления против шаха достигли наибольшего размаха, и в начале сентября репрессии перешли в резню.
Ахмад Саламатиан снабдил Фуко книгами и документами, а также адресами мест, где он мог завязать контакты, и людей, с которыми следовало связаться. Через несколько дней Фуко оказался на иранской земле. «Если вы прилетите в аэропорт после начала комендантского часа, такси с неимоверной скоростью промчит вас по пустым улицам города. Машина замедляет ход лишь у заграждений, из-за которых прицеливаются мужчины, вооруженные ручными пулеметами. Горе тому шоферу, который их не заметит: солдаты откроют огонь. На всей протяженности проспекта Реза-
Шах, погруженном в молчание, куда ни взглянешь, бессмысленно мигают красные и зеленые огни светофоров: так бьют часы на запястье мертвого. Здесь безраздельно царит шах» [462]. На следующий же день после приезда Фуко приступил к расследованию. Однако войти в контакт с религиозной оппозицией оказалось очень сложно. Поэтому сначала он встречается с представителями демократической оппозиции, а также с военными. Он пытается понять, какая роль отводится армии в операции подавления. «Друзья, — пишет он, — устроили мне в пригороде Тегерана, в исключительно безопасном месте, встречу с несколькими высокопоставленными офицерами, входящими в оппозицию. Чем больше разрастаются волнения, сказали мне они, тем сильнее правительство склоняется к тому, чтобы отправить армию наводить порядок. Но она не готова и не расположена к этому. Очень быстро армия поймет, что имеет дело не с международным коммунизмом, а с улицей, с торговцами с рынка, служащими, безработными — такими же людьми, что и их братья, с теми, кем они сами стали бы, если бы не пошли в солдаты» [463].
Фуко продолжает расследование. Он беседует с лидерами оппозиции, обличавшими «режим» — «синтез модернизации, деспотизма и коррупции». Фуко вспоминает прогулку, которую совершил несколько дней назад: «Когда я зашел на базар, только-только открывшийся после недельной забастовки, меня поразили бесконечные ряды швейных машинок, высившихся на лотках, словно сошедших с газетных реклам
века: высоких, изогнутых, украшенных изображениями плюща, вьющихся растений и цветочных бутонов — грубой имитацией старинных персидских миниатюр. На этих предметах западного быта, отмеченных печатью ушедшего Востока, значилось: “Made in South Corea”. И я вдруг осознал, что недавние события не были знаком неприятия слишком резкой модернизации наиболее отсталыми группами. Они явились результатом отказа всей культуры и всего народа от модернизации, являющейся, по сути, архаизмом. Беда шаха состоит в том, что он сросся с этим архаизмом. А его преступление — в том, что он поддерживает при помощи коррупции и деспотизма островки прошлого, которые отвергает настоящее».
Философ делает из всего, что он видел и слышал, следующий вывод: «В Иране модернизация как политический проект и как принцип социальной трансформации осталась в прошлом. <…> Происходящая на наших глазах агония иранского режима — это последний эпизод процесса, начавшегося почти шестьдесят лет назад: модернизации исламских стран по европейскому образцу». В конце статьи Фуко пишет: «Прошу вас, Европа должна перестать говорить о трудах и страданиях монарха, оказавшегося слишком прогрессивным для старой страны. Стара не страна, это шах устарел: он отстает от нее на пятьдесят — сто лет. Он в летах правителей-хищников и лелеет обветшалую мечту открыть страну при помощи индустриализации и секуляризации. Архаизм сегодняшнего Ирана — это его проект модернизации, оружие деспота, система коррупции» [464]. Фуко не ограничивается встречами с лидерами оппозиции и политиками. Он слушает также студентов, людей с улицы, молодых исламистов, заявляющих, что они готовы умереть. Он бродит по кладбищам — лишь на их территории разрешены собрания, — заходит в университет и в мечети. Вместе с Тьерри Вёльцелем он едет к аятолле Шариат-Мадари, чья резиденция в Куме служит убежищем многим активистам «Комитета по защите прав человека» [465]. Он встречается с аятоллой, а также с Мехди Базарганом, который после возвращения аятоллы Хомейни в Иран станет премьер-министром. В дом аятоллы Мадари попасть непросто. Солдаты, вооруженные ручными пулеметами, наблюдают за улицей. На протяжении целой недели Фуко наводит справки, слушает, смотрит… Он ведет записи, без устали передвигается с места на место. Он хочет все увидеть своими глазами, все понять. Тьерри Вёльцель вспоминает, что в конце дня они валились с ног от усталости.
За несколько дней до их приезда во всех мечетях страны прошли траурные церемонии памяти жертв репрессий. Проклятия, прозвучавшие в тот день в мечетях, распространялись на кассетах, и до Фуко долетело эхо голосов — «ужасных, заставляющих вспомнить о Флоренции и Савонароле, мюнстерских анабаптистах или пресвитерианах времен Кромвеля» [466]. Всем собеседникам Фуко задает один и тот же вопрос: «Чего вы хотите?» И неизменно слышит в ответ: «Чтобы правительство было исламистским».
Фуко пробыл в Иране неделю. Вернувшись во Францию, он написал четыре великолепные статьи, в которых удивительным образом детали и эпизоды сочетаются с серьезными размышлениями. Статьи будут опубликованы в «Corriere della serra» между 28 сентября и 22 октября 1978 года [467].
16 октября журнал «Le Nouvel Observateur» поместил текст, представлявший собой дайджест статей Фуко, вышедших в Италии. Он заканчивается так: «На рассвете истории Персия придумала Государство и передала его рецепт исламу: ее высшие чины служили халифу. Но из того же ислама она создала религию, в которой народ бесконечно черпает силы, чтобы сопротивляться власти Государства. Что означает это стремление иметь “исламистское правительство”: примирение, противоречие или зарю чего-то нового? <…> За желанием тех, кто живет на этом маленьком клочке земли, почва и недра которой являются ставкой стратегий мирового масштаба, найти пусть даже ценой жизни то, о чем мы, другие, после Возрождения и крупных кризисов христианства и не помышляем — политическую духовность, — стоит особый смысл. Я уже слышу, как хохочут французы. Но я знаю: они не правы» [468].
Старый аятолла медленно идет к яблоне, растущей посередине сада, и устраивается под ней. Несколько десятков людей окружают его и внимают тихим словам. Многократно отраженное эхо его речей сотрясает мир.
Нёфль-ле-Шато — городок недалеко от Парижа. 7 октября 1978 года сюда после четырнадцати лет ссылки, проведенных в Ираке, перебрался аятолла Хомейни. Иранские студенты и изгнанники стекаются к нему. Оппозиционные движения смешиваются. Бывают тут и европейцы, главным образом журналисты. В числе первых появились Пьер Бланше и Клер Бриер, в то время работавшие в газете «Liberation». И с ними — Мишель Фуко. Бланше и Бриер оповестил о приезде аятоллы в Париж Абольхасан Банисадр, один из лидеров оппозиции в изгнании, «духовный сын» Хомейни, давно поселившийся во Франции, в Кашане — пригороде Парижа. Впоследствии он на короткое время станет президентом исламской республики, а потом поселится в Париже. Пьер Бланше и Клер Бриер тут же позвонили Фуко, с которым познакомились в Иране, где они представляли свою газету. Все трое отправились к Банисадру в Кашан — ждать аятоллу. Фуко побеседовал с Банисадром и попросил его объяснить аятолле, что тому лучше избегать слишком резких выпадов против шаха, поскольку они грозят ему немедленной высылкой из Франции. В тот вечер Фуко увидит лишь силуэт аятоллы. Как, впрочем, и на следующий день, когда журналисты приехали в Нёфль, чтобы поговорить с Хомейни. Аятолла примет их лишь несколько дней спустя.
Легко себе представить, как ждал Фуко встречи с человеком, одно имя которого способно всколыхнуть тысячи горожан — море людей, чье движение не смогли остановить даже пулеметы диктатуры, — после всего того, что он увидел в Иране. Устроившись на новом месте, аятолла немедленно «разнес все в пух и прах», как выразился Мишель Фуко в статье, опубликованной в «Le Nouvel Observateur». Он сказал «нет». «Нет» — всем попыткам примирения. «Нет» — компромиссам. Никаких выборов, никакого
