с ним, если не ошибаюсь в первый час ночи, в мой «гшлзаеит». Отбросив всякие околичности, я спросил его: чего ты сердишься на Михаила? Или почему ты не сообщил мне, если он сделал что?нибудь такое, на что ты с основанием мог рассердится? Но он сказал, что на тебя не сердится, хотя и имел основание сердиться, что он сначала рассердился, а потом перестал. Я спрашиваю: что же Михаил такого сделал? Он сначла сказал, что ты ответил на его письмо горделиво и грубо, отвергая его дружбу и говоря, что таких друзей себе не желаешь и пусть он ищет себе подобных»… И Сковорода старается примирить двух юнцов, выяснив недоразумение, межу ними происшедшее, и взаимное непонимание. В другом письме он пишет: «Ты не пришел вчера на игру и возбудил поэтому во мне невероятное желание тебя видеть. Если б оказалось неправдой, что я подозреваю! Ведь я боюсь — чего да не будет по милости Христивой — что ты схватил какую?нибудь болезнь в теперешнее нездоровое время. Поэтому ???????, сообщи, что с тобой. Наш маленький Яков уже смеется и играет. Слышишь ????????, весну возвещающего? Но он не пойдет на игру до тех пор, пока не будет у него хорошей обуви. Ведь его ??????? между прочим произошел от того, что до сих пор он ходил в плохих ?????????, Об этом я охотнейшим образом позабочусь во имя тех, кого люблю поистине как должно». Когда заболевает у Ковалинского братишка, Сковород а дает ему любопытный медицинский совет: «Ты хорошо и благочестиво поступил, что к больному братишке твоему, маленькому Максиму, приставил человека. Впрочем не очень?то слушай тех, кто предлагает всякие лекарства. Народ имеет массу медицинских средств и однако ничего хуже не умеет делать, чем лечить больных. Кроме обычных народных средств, не употребляй никаких. Кровопускания или castapotia избегай, как змею. Если хочешь, пригласи меня сегодня же, чтоб поговорить об этом деле».
На Ковалинского письма Сковороды производили огромное впечатление. Тридцать лет спустя он пишет Сковороде: «Вид начертанных тобой писем возбуждает во мне огонь». Но отношения его к Сковороде наладились не сразу. Он не сразу мог отдаться радостям дружбы с таким замечательным человеком, как Сковорода, и пережил некоторые «прелюдии», период отталкивания и страха за себя. Некоторое время он боялся близости со Сковородой, потому что чувствовал в Сковороде силу, которая должна разрушить его прежние привычные мнения. Он «восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешит оную. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговора его и даже видеться с ним. Он любил сердце Сковороды, но дичился разума его, почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его». «Трудно изгладить первые впечатления», — прибавляет при этом Ковалинский.
«1763 года, будучи я занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою, и находя в уме своем оные несогласными с образом мыслей прочих, желал сердечно, чтобы кто?либо просветил меня в истине. В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон. Казалось, что на небе от одного края до другого по всему пространству были написаны золотыми буквами слова. Все небо голубого цвета, и золотые слова оные казались не только снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачным светом, и не сово — купно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам, и содержали следующее и точно таким образом: па — мять свя — тых му — че — ник А — на — ни — я, А?за — ри — я, Ми — са — и-ла. Из самых золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедывающего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, некоторые искры из падающих на него, отскакивая, упадали на меня и производили во мне некую легкость, развязность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, согреяние и неизъяснимое удовольствие духа. Я в исполнении сладчайшего чувствования проснулся». Ковалинский не без основания называет происшествие это «странным» и придает ему мистическое значение. Читатель помнит, что в детстве «любимое и почти всегда твердимое» Сковородою пение был сей стих Иоанна Дамас — кина: «Образу златому на поле Деире служимому, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления». Теперь Ковалинский, не зная об этом, увидел сон о Сковороде именно на тему о трех отроках, «пренебрегших безбожным велением».
«Представшие в велелепном виде, написанные на небеси имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою стихе…
Нельзя не удивляться необычайной деликатности и внутреннему такту Ковалинского. Поистине это был человек, достойный исключительной любви Сковороды! Обрадованный вещим сном, он, встав рано, «пересказал сие видение странное почтенному и добродетельному старику, Троицкому священнику Борису у которого он жил. «Старик, подумавши, сказал с умилением: «Ах, молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа: он послан вам от Бога быть ангелом — руководителем и наставником». «С того часа, — говорит про себя Ковалинский, — молодой человек сей предался вседушно дружбе Григория».
«Предавшись вседушно дружбе Григория», Ковалинский остался верен ей всю жизнь и даже через десятки лет, в чине тайного советника, сохранил нетронутой свою преданность бездомному страннику, добровольному бродяге, каким стал Сковорода в последнюю, самую зрелую треть своей жизни.
Историк обязан этой замечательной дружбе двумя крупными фактами:
Ковалинский после смерти Сковороды написал прекрасное «Житие» своего друга, которое отличается проникновенным пониманием своеобразной психологии великого чудака. Не будь этой биографии, написанной любящей рукой знающего человека, историк вряд ли бы смог восстановить жизнь Сковороды из тех разрозненных, часто легендарных и противоречивых воспоминаний, которые мы имеем в позднейших заметках Вернета, Гесс де Кальве, Срезневского и др. Историкам русской литературы не мешает обратить внимание на это замечательное произведение. Оно написано в 1796 году, т. е. в эпоху зачаточного состояния русской прозы. Язык «Жития» не только выдерживает сравнение с языком Карамзина, но местами его превосходит силою, простотою и выразительностью.
Как начало, так и характер всей литературной деятельности Сковороды находятся в прямой зависимости от дружбы с Ковалинским. Если письма, эти маленькие сочинения Сковороды, были вызваны к жизни дружбой к Ковалинскому, то большие произведения Сковороды если не прямо написаны для Ковалинского и с прямым посвящением ему, то всегда с тайной мыслью о нем. «Возлюбленный друже Михаиле! Прими от меня маленький сей дарик», — говорится в письме — посвящении к диалогу о древнем мире. «'Жену Логову', — говорится в другом месте, — пришлю, аще Бог восхищет чрез Андрея Ивановича. Пришлю и' Потоп Змеин…'Тебе посвящены обе книги». Дружба с Ковалинским и дружба со многими другими людьми предохранила Сковороду от ученого и схоластического писательства. При своих познаниях Сковорода мог бы с легкостью составлять многоученые тракты по самым различным отраслям знания, но вместо этого он писал хотя и очень трудные, но лирически искренние и часто дифирамбически — восторженные произведения, в которых ярко сказывается не только содержание его воззрений, но и живой, музыкально — определенный тон его философствования.
Отдаваясь дружбе и сладостно — трудному делу непрерывного воспитания даровитого и чуткого юноши, Сковорода прожил в Харькове до 1766 г. В 1766 г. в харьковском училище были учреждены добавочные классы, в которых правила благонравия поручили преподавать Сковороде. Сковорода охотно взялся за это дело, оговорив только, что за эти занятия он не будет брать никаких денег. Сковороде было 44 года. Он уже стал отстаиваться, осознал свою «мысль». Дружба с Ковалинским укрепила и развила его внутреннюю жизнь. Постоянная духовная забота об юноше, необходимость определенно отвечать на все его вопросы и быстро реагировать на все конкретные обстоятельства и затруднения в жизни близкого друга могли только способствовать вызреванию и органическому росту того решения, которое им было принято во внутреннем борении в конце 50–х годов. Этот рост и эта перемена в Сковороде неожиданно сказались в том, с какой решительностью он захотел внушать харьковскому юношеству правила благонравия. Вот
