абсолютного значения уже потому, что И. Вернет имелличные счеты со Сковородою. Мы уже говорили, что Сковорода назвал его «мужчиною с бабьим умом и дамским секретарем». И насколько мы знаем о Вернете, слова эти были очень меткими. Быть может, в житейских отношениях и при встрече с людьми безразличными ему, каким был, несомненно, Вернет для Сковороды, Сковорода не был достаточно обходителен и «ласков», но чтобы «истина в его устах… оскорбляла исправляемого», этого сказать Вернет не имел никаких оснований. Мы уже видели, с какой нежностью, с каким деликатным чувством относился Сковорода к Ковалинскому. Но таковы приблизительно были его отношения и ко всем своим ученикам. Что Сковорода глубоко ценил душевную мягкость и, умея вызывать ее у других, умел и помнить о ней, хорошо видно из посвятительного письма к Дискому при посылке «Убогого Жаворонка». «Иоанн, отец твой, в седьмом десятке века сего (в 62 м году), в городе Кугошске, первый раз взглянув на меня, возлюбил меня. Услышав же имя, выскочил и, достигши на улнце, молча влицо смотрел наменя и приникал, будто познавая меня, толь милым взором, яко до днесь, в зеркале моей памяти, живо онмне зрится. Воистину прозрел дух его, прежде рождения твоего, что я тебе, друже, буду полезным. Видишь, как далече презирает симпатия! Се ныне пророчество его исполняется! Прими от меня маленькое сие наставление: дарую тебе «Убогого моего Жаворонка»«. Это высшая степень ласковости и сердечности! И по свидетельству Алякринского «Ф. И. Диский к памяти Сковороды имел какоето благоговейное почтение, а сочинения Сковороды были самым любимым его чтением».
Очевидно, слова Вернета не имеют никакого значения и характеризуют отнюдь не учительство Сковороды вообще, а совершенно частное и случайное отношение его к Вернету, обусловленное личными качествами последнего. А как относились к поучениям Сковороды более простые люди, показывают слова старожила, уже приведенные нами: «Когда начнет нам, бывало, рассказывать Страсти Господни и блудного сына или доброго пастыря, сердие до того, быволо, розмягчится, чтозаплачешъ. Вечная память Сковороде!»
Если Сковорода с охотой беседовал со всеми и с воодушевлением излагал свои мысли тем, кто серьезно хотел слушать его, то людей посторонних он избегал и совершенно терялся, когда «пред ним величали его достоинство». Срезневский со свойственной ему литературностью передает характерный случай из жизни Сковороды, в основе своей вероятно достоверный. В доме Пискуновского, старика, любимого Сковородой, собралось однажды привычное общество послушать Сковороду. «Молча, с глубочайшим вниманием слушали старики рассказы и нравоучения старца, который, выпивши на этот раз лишнюю чарку вина, среди разгара своего воображения, говорил хотя медленно и важно, но с необыкновенным жаром и красноречием. Прошел час, другой, и ничто не мешало восторгу рассказчика и слушателей. Сковорода начал говорить о своем сочинении «Жена Лотова», в коем изложил главные основания своей мистической философии… Вдруг дверь с шумом растворяется, половинки хлопают, и молодой Хъ, франт, недавно из столицы, вбегает вкомнату. Сковорода при появлении незнакомого умолк внезапно. «Итак, — восклицает Хъ, — я, наконец, достиг того счастья, которого столь долго и напрасно жаждал. Я вижу, наконец, великого соотечественника моего Григория Саввича Сковороду! Позвольте…» и подходит к Сковороде. Старец вскакивает; сами собою складываются крестом на груди его костлявые руки; горькой улыбкой искривляется тощее лицо его, черные впалые глаза его скрываются за седыми повисшими бровями, сам он невольно изгибается, будто желая поклониться, и вдруг прыжок, и трепетным голосом: «Позвольте! Тоже позвольте!» исчез из комнаты. Хозяин за ним, просит, умоляет, — нет… «С меня смеяться!» — говорит Сковорода и убежал».
Из этого анекдота видно, что Сковорода, несмотря на жизнь при дворе Елизаветы, несмотря на многолетнюю дружбу с помещиками, оставался настоящим простолюдином. Он не трепещет перед теми глубочайшими вопросами, которые приводили в смущение самые отважные умы человечества, и с бесстрашием сделал и в своей жизни, и в своей философии попытку решить их, и он же совершенно теряется перед петербургским франтом, который с любезной риторикой подходит к нему знакомиться.
XI. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ
Отдаваясь литературной и учительской деятельности, Сковорода отнюдь не забывал своего основного жизненного решения и продолжал вести странническую, нищую, бродячую жизнь. Шли годы, десятилетия, а Сковорода все с палкойжуравлем и с жалкой котомкой, в которой хранилось его сокровище — Библия и, может быть, несколько рукописей, странствовал по своим друзьям, всегда пешком, из одного конца Украины или Малороссии в другой. Единственно, что появилось в нем нового, — это черты старческой суровости к себе. Как нужно представлять душевный стан Сковороды за это время? Затих ли в нем окончательно хаос его природы? Иначе говоря, прекратилась ли внутренняя борьба?
Из писем и стихотворений Сковороды видно, что попрежнему иногда налетала на него скука, попрежнему челнок его жизни, как щепку, бросали волны жизни[49]. И все же нужно сказать, что основное внутреннее решение его жизни давало несомненный свой плод. Бороться он не перестает до самой смерти, но светлые моменты, полные мудрой, возвышенной тишины и невозмутимой душевной ясности, становятся более частыми и более длинными. Основная цель его жизни — «новая земля не мертвых, но живых людей» — уже ясно рисуется ему. В 1784 г. он пишет: «Я издали взирая на сию землю, очами веры как зрительною трубою, что на обсерваториях астрономских, все мои обуревания и горести сим зрелищем услаждаю, воспевая песнь Аввакумову: «На страже моей стану и взойду на камень»[50]. А в 1788 г., т. е. уже почти на исходе дней своих, он пишет Ковалинскому «Мнози глаголют, что делает в жизни Сковорода, чем забавляется? Аз же о Господе радуюся. Веселюся о Бозе Спасе моем… Вечная мати святыня кормитмою старость^, сосца ее сосу без омерзения и алчу паче и паче. Я во веки буду с нею, а она со мною. Вся бо преходит, любезная же любовь, ни!». Эту же самую мысль о непреходящей любви Сковорода выражает и в письме к неизвестному, который прислал ему юфту. «Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твое, а без него вся мне вселенная в дар приносима не только твоя юфта не мила. Внял ли ты сему Павлову слову: вас ищу, не имений ваших. Хвалит тебя благий во мне дух мой, что постоянствуя в любви и к нищему моему странничеству обличил, что и сам ты не искал во мне ни моих ниплоти и крови… Ты же, о человече Божий, бегай сих, держися любви; вся преходят, любви же никогда, вся тебя оставит, кроме любезного, внутрь тебе сущего; сей стоит за стеною нашею, в тюрьме нашей он свет. Если взволнуется море, если воззыграет плоть и кровь, если возвеют смертного страха волны, не беги искать помощи по улицам и по чужим домам, вниди внутрь себя»… Странствуя физически, Сковорода метафизически входит в себя, возвращается в дом свой и обретает в себе «любезного сущего внутрь его человека». Стихийноприродное алкание его воли переходит в одно чистое алкание вечной любви, и он, питаясь ею, хочет ее все больше и больше. Вдохновение, и раньше в нем жившее, принимает яркие формы. Недаром архиерей Гавриил (следуя Хиждеу) называет Сковороду «теомантом, испытавшим все переходы вдохновения», и говорит: «Сковороде в энтузиазме казалось, что его дух носится в океане беспредельных идей, как бы осязает вселенную в ее бесконечности».
Об одном их таких припадков энтузиазма Сковорода рассказывал Ковалинскому в таких выражениях: «Имея разженные мысли и чувствие души моей благоговением и благодарностью к Богу (он только что избавился от опасности), встав рано, пошел я в сад прогуливаться. Первое ощущение, которое я осязал сердцем моим, была некая развязность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполнило меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, а бегать, аки бы носим неким восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого впространстве кругобытия. Весьмир исчез предо мною; одно чувствие любви, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил аки сыновнее любви уверение».
В такие минуты, когда Вечность касалась его души, Сковорода чувствовал ясно ход времени, и с
