придумали про раскольников 'рационализм' [...], только бы не слышать»5. Иначе говоря, выделение рационалистических, протестантских движений внутри сектантства он считал обманом, придуманным интелли-генций для того, чтобы не слышать народного голоса. В его представлении лучше было считать всех сектантов народными мистиками. В минуту душевного кризиса Блок записывал: «Поехать можно в Царицыно на Волге к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию — к Клюеву. С Пришвиным поваландаться?»6 Все три маршрута вели к сектантам. Дело кончилось, однако, поездкой в Италию с женой.
В характеристике русского сектантства Блок почти дословно следовал за толстовцем Иваном Наживиным (которого, впрочем, сам называл «бездарным автором» (5/228). Наживин писал: «огромное, все растущее и в глубь, и в ширь явление 'сектантства', явление, имеющее не только важное, но самое важное значение в жизни русского народа»'. Блок повторял: «в России растет одно грозное и огромное явление [...] Явление это сектантство» (5/215). Цитировал Блок (5/215) и приведенные Наживиным выразительные слова Льва Толстого, сравнившего «народ» с математиком, а «образованных людей» с лакеем, подсмотревшим его формулы: хозяин, решив задачу, уходит, а лакей красиво выводит на доске те же формулы, ничуть не понимая их значения8. Следуя за поздним Толстым, Наживин и Блок согласны друг с другом в
том, что народ живет богатой духовной жизнью, а интеллигенция должна признать свою полную зависимость от народной культуры и, таким образом, «радостно слиться» с народом1.
На время мечты воплотились в Клюеве, которого Блок называл «Христос среди нас»2. И встречи с ним, и его письма производили на Блока впечатление необыкновенное. Клюев призывал Блока уйти из городской культуры — в «родимый хаос», в хлыстовскую стихию. «Я над Клюевским письмом. Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу»,— записывал Блок (7/101).
Трезвый Эмилий Метнер — бывший цензор, будущий психоаналитик — тоже был настроен мистически и не меньше Блока верил в могущество тайных сил. Разница была в том, где — на Западе или в России — видели они источник своих мистических надежд и страхов. В разговоре с Блоком в начале 1913 года Метнер рассказывал о розенкрейцерстве как о «секте, искони (с перерывами) хранящей тайную подоснову культуры» (7/210). Это тайное и всемогущее сообщество управляло развитием человечества, начиная с элевсинских мистерий или даже с индийских Упанишад. «Клише силы», — точно формулировал Блок способ такого понимания истории. Что касается входившего в моду Рудольфа Штейнера, последнего увлечения Андрея Белого и многих русских мистиков, то Метнер подозревал, что Штейнер был членом Ордена и затем воспользовался его могущественными секретами. О том же спорили Вячеслав Иванов и Алексей Скалдин, который считал Штейнера ренегатом3. Не веря в фундаментальное значение тайного ордена, Блок выдвигал психологический аргумент, связанный с его интуицией бессознательной 'стихии'. «Я возражаю, что этой подосновой люди не владеют и никогда не владели, не управляли» (7/210). Глубинная природа человека недоступна контролю со стороны культуры; потому Блоку, в отличие от многих его друзей и врагов, не были близки мотивы новой западной мистики, как они воплотились в антропософии. Когда он интересовался ими, то для того, чтобы подметить их сходство с русскими сектами. Так, конспектируя еще в 1904 году книгу о литературе екатерининской эпохи, Блок выделил мысль о сходстве хлыстовского ритуала с розенкрейцерским4.
СКАЛДИН
Имя Алексея Скалдина окружено давними легендами; за ним утвердилась репутация розенкрейцера, одного из лидеров этого движе-
ния в России. Георгий Иванов рассказывал о «тени тайны на его жизни», о «странно-неподвижном взгляде удивительных серо-холодных глаз» Скалдина и о своих подозрениях, что это был «человек необыкновенный, с двойной жизнью, с таинственными познаниями». Вообще же это был «сын крестьянина, круглый сирота, поступил двенадцати лет в страховое общество лифтбоем. А в двадцать пять был директором этого общества, получал огромное жалованье, держал рысака»1. Сам Скалдин рассказывал, что в кругу Религиозно-философского общества его воспринимали как одного из «людей от земли» в одном ряду с Карповым, Клюевым и Есениным2.
Скалдин был близок к Вячеславу Иванову, который полагался на него в самых ответственных делах; Иванову посвящен и единственный поэтический сборник Скалдина3. Блок впервые упоминает Скалдина в письме матери в апреле 1910 года: «у нас очень долго просидел Скалдин — совершенно новый и очень интересный человек» (8/307). Следующее, столь же доброжелательное упоминание — в ноябре 1912 года: «полтора года не виделись; совершенно переменился. Теперь это — зрелый человек, кующий жизнь. Будет — крупная фигура» (7/179). О содержании их долгих разговоров Скалдин рассказал в своих стихах и, потом, в коротких воспоминаниях. Тогда, в 1912 году, Скалдин посвятил Блоку стихотворение4:
Мое приемлющее сердце В тиши подсказывает мне, Что вижу в вас единоверца, Но все же я смотрю извне.
Текст насыщен мистическими символами, общими для масонства, хлыстовства и символизма. В последних строфах происходит апокалиптическое Преображение, ожидаемое автором вместе с адресатом:
Но вижу День: Иное время Преобразит наш сирый полк [...] Каким сиянием ответит Твое влюбленное лицо!
В позднейших воспоминаниях Скалдин рассказывал прозрачнее. Они с Блоком говорили
о хлыстах и скопцах, об их силе в русской жизни (Распутин еще не был виден на горизонте, но нижегородский губернатор уже писал: «Если дать им свободу, то через месяц вся Нижегородская губерния запляшет». Тогда, до революции, это было реально)5.
О личном отношении Блока к хлыстам Скалдин вспоминал:
Александрович говорил много. Он (с другими) ездил к хлыстам за Московскую заставу. Хлысты держались весьма независимо, но им все же льстило, что писатели ими интересуются [...] Александра Александровича влекла тамошняя «богородица». Она была замечательная женщина, готовая перевоплотиться в поэтический образ, — так был силен ее лиризм1.
Этот короткий документ — Предисловие Скалдина к его же публикации писем к нему Блока — для автора имел, несомненно, большое значение. Известно, что Скалдин писал автобиографическую прозу, которую читал в кругу друзей; написал он и роман о Распутине, но все это оказалось утраченным2. Предисловие к письмам Блока стало единственным свидетельством своей жизни, которое было опубликовано Скалдиным. Тем существеннее, что среди некоторых подробностей о переписке с Блоком Скалдин счел нужным сообщить читателю сведения о хлыстовских увлечениях поэта. Осторожный и скрытный автор, Скалдин оставил мало следов, по которым можно судить о его соб-ственнньгх взглядах; к тому же писались эти воспоминания уже в 1920-х годах. Оценка политического значения хлыстов вкладывается Скалдиным в уста нижегородского губернатора (вероятно, А. Н. Хвостова); характеристика хлыстовской богородицы дается с ускользающей авторской позиции, — не то по собственным впечатлениям, не то со слов Блока. Скорее всего, речь идет о богородице Дарье Смирновой, которая посещала Петербургское Религиозно-философское общество и которую знали, как мы увидим, другие петербургские писатели. Возможно, Скалдин тоже знал Смирнову; читателю его Предисловия кажется даже, что он разделял с Блоком впечатление от ее «лиризма».
В свете этого свидетельства Скалдина и нужно читать его стихотворение, посвященное Блоку. Скалдин находит в увлечении Блока хлыстами вообще, и богородицей в частности, разгадку его «загадочного бытия». Он, розенкрейцер, видит в Блоке своего «единоверца», но «извне» относится к его хлыстовским интересам. В 1912 году в Трудах и днях появилась статья Скалдина о недавно вышедшем Темном лике Розанова, полемически названная Затемненный лик. Ее публикация была результатом настойчивых требований Вячеслава Иванова; выпускавший Труды и дни Метнер вместе с Белым были
