Главное, что мы знаем о Селиванове — это то, чего у него нет и как прекрасно это отсутствие. Для метафоризации отсутствия молчаливые скопцы не жалели слов:
Под ним белый храбрый конь, Хорошо его конь убран, Золотыми подковами подкован, Уж и этот конь не прост, У добра коня жемчужный хвост, А гривушка позолоченная, Крупным жемчугом унизанная, В очах его камень Маргарит, Из уст его огонь-пламень горит. Уж на том ли на храбром на коне Искупитель наш покатывает1.
В этом скопческом гимне легко увидеть барочную конную статую. Самозванный Петр III, Селиванов обозревается на своем храбром коне^ как зритель смотрит на Медного всадника: от хвоста и подков коня к голове и глазам. Как мощь царя передается барочным скульптором через тело его невероятного коня — так же, в красочном великолепии конского тела, метафоризируется богоподобие скопца. Но 'белый конь' означает полное удаление мужских органов. Скопцы описывают здесь могущественную и прекрасную сущность не самого своего царя, а его отсутствующего члена. Все сказанное здесь говорит о пустом месте. Воображение пустоты снабжается все новыми метафорами, которые заполняют небытие, наделяют отсутствие позитивными, избыточно-зримыми признаками.
О пенисе, пока он еще на месте, скопцы тоже никогда не говорят прямо; но их язык описания человеческой природы знает нечто подобное психоаналитическому понятию 'фаллоса'. Его именуют 'врагом', 'лепостью', 'плотью', но не разъясняют, что это и где находится; посвященные знают и сами, для посвящаемых же важно создать новые, неведомые раньше значения. В скопческом фольклоре идет любопытный процесс инверсии древних и прозрачных символов, таких, как конь или копье. Они используются по-прежнему охотно, но несут значения, прямо противоположные обычным, фаллическим:
Конь ваш добрый — умерщвленная ваша плоть, Узда на нем — воля Божия, Копье вострое — смирение1.
Мужская фаллическая одержимость своеобразна здесь своей об. л i ной, негативной направленностью. Подытоживая опыт психоана-<ч 1,ч, Лакан определил фаллос как универсальное означающее. Для
| * чшов, фаллос был универсальным означаемым. Борясь с лепостью,
| ппцы непрерывно к ней возвращаются.
Хоть грех и стонет
А сам ничего не стоит.
Наш Владыка удостоит,
Своих детушек на белых коней посадит
И даст в руки повода,
Не зальет вас мутная вода2.
Именно буквализм дискурса делает скопцов исторически уникальными. Феноменален технический способ, которым пользовались скоп-
ii i в отличие от методов других религиозных меньшинств, создававших ранний капитализм, — иудеев, протестантов, масонов, старооб-1'.|дцев. Кастрационный идеал скопчества был бы вполне зауряден на >>не своего времени, если бы он ограничивался учением и не перехо-
iiui в делание; иначе говоря, если бы он был риторическим тропом, а иг хирургической операцией. Так называемые 'духовные скопцы' во пеем разделяли образ жизни скопцов, но старались достигнуть его без
ирургической кастрации5. Иными словами, они стремились жить в ¦ | ютветствии с метафорой, одновременно понимая и ее императивный
мысл, и ее метафоричность: жить так, как будто ты скопец, но скоп-пом не становиться. Половая жизнь в их общине эффективно избегаюсь, но боролись с ней разными способами. Более сильным и, соот- иетственно, достойным большего уважения считался тот, кто преодолевает влечение без оскопления. Операция оставалась на долю «слабых, it помогающих в борьбе». Люди — все братья, включая и женщин, учили духовные скопцы, подобно множеству сектантов, утопистов, революционеров. Но в этот раз аргументы были своеобразны:
плотские требования вызывают разделение на богатых, бедных, знатных, простых, мужчин, женщин [...] Первые христиане так были совершенны, что могли спать на одном ложе с христианками и не осквернять друг друга блудом. Так же должны жить и те, кто живет с женами4.
Не отличаясь любовью к книгам, духовные скопцы знали и ценили ||ьва Толстого. «Особенно им нравится отношение Толстого к по-
ловому вопросу», которое, надо сказать, маю чем отличалось от их собственного. «Давая цельное, стройное мировоззрение, секта эта удовлетворяет все несложные запросы крестьянина; особенно молодежь охотно вступает в секту»,— с энтузиазмом сообщал исследователь, близкий к Бонч-Бруевичу1.
Скопцы не только отрицали и отрезали. Их миф позитивен и утопичен. У них был большой нарратив, историческая перспектива, глобальный проект. То, что было природой, становится культурой; то, что было данным и вечным, оказывается возможным изменить. Недовольство жизнью, как она есть, выливается в неудовлетворенность самой природой человека и веру в скорое преображение глубочайших ее основ — пола и смерти. Победа идеала над смертью есть бессмертие; победа идеала над полом есть.бесполость. Эти две задачи культуры укладываются в одну. Подлинная победа культуры над природой есть сотворение нового человека, бесполого и бессмертного. Религия коллективного спасения и харизматического лидерства оказывается логически связанной с идеей кастрации.
ДИАЛЕКТИЧЕСКОЕ
Купец Клюквин оставил в своем дневнике 1827 года живой образчик скопческой агитации. Неофитам обещали, что после оскопления «чисто жить бы стали на этом свете, якобы в раю, не было бы у нас плотской нечистой похоти»2. Когда Клюквин пришел в «израильскую комнату», в которой проходили радения, его попросили читать из Евангелия. Тут жена его знакомого спросила:
почему ей с мужем вместе не спать на постелях, и в баню ходить грех? Они ей говорили: потому что ты теперь воскресла, а воскресенные не женятся, не посягают, а живут как ангелы. Этот текст я и читал3.
Цитируя и перекладывая на свой лад те же строки Писания, протопоп Аввакум писал нежно любимой им старице Каптелине о той же великой мечте. Конец Света приведет к уничтожению пола: «Вот каково хорошо! Смесимся в одно стадо с горними силами и мужики, и бабы, и пареньки, и девушки. Во славе великой и крепкой силе летать станут иноки как пернатые»4. Это — картина радения. В полете (у хлыстов — в кружении) снимаются все оппозиции, мучающие человека в его повседневной жизни — между небом и землей, мужчиной и женщиной, молодостью и старостью. Мы не знаем, является ли эта картина плодом личного воображения гениального протопопа или записью коллективного опыта, к которому он был приобщен.
Потеряв свою первую жену, Достоевский записывал: «Человек есть па земле существо, только развивающееся, следовательно], не оконченное, а переходное»1. Сущность нового человека пока неизвестна. «Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа», и эта черта определена в Евангелии: «Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы божий». Эта «глубоко знаменательная» черта будущего человека диктуется очевидными для Достоевского требованиями общественной, общинной жизни: «семейство [...] все-таки ненормальное, эгоистическое в полном смысле состояние»; «женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее оттолкновение от [уманизма». Здесь видно, что Достоевского волнует не физиология, а социология; отвращает не грязь половой жизни, а ее избирательность, неизбежное следствие самой природы секса как парной функции. Любовь одного человека к другому отвлекает их от любви к обшине в целом. Поэтому земной рай определится
