преодолением пола: «Это будет, но будет после достижения цели, когда человек переродится по оконам природы окончательно в другую натуру, который не женится и не посягает»2. На высоте личного горя Достоевский формулирует со всей возможной решительностью: антигуманны не только посягновение на женщину, но и женитьба; изжит должен быть не только секс вне брака, но секс и брак как таковые. В этом рассуждении религиозные идеи, осуществимые только в иных мирах, приобретают реальный, осуществимый характер: так из мистического учения прорастает утопическое. Община, главная ценность русских мечтателей, когда-нибудь одолеет семью, эгоистический и антигуманный институт старого общества. Для этого надо отменить пол, изменить природу человека, осуществить перерождение. В Бесах подобные рассуждения, и с той же евангельской ссылкой, отданы Кириллову: знак того, что идея уже не была столь близка автору.
О том же и наверняка на основании того же евангельского источника мечтал Чернышевский. «Когда-нибудь будут на свете только 'люди': ни женщин, ни мужчин (которые для меня гораздо нетерпимее женщин) не останется на свете. Тогда люди будут счастливы»3. Действительно, политэкономические программы обречены на провал, если не включают в себя манипуляций над полом, сексом и семьей. Существование семьи делает невозможным ликвидацию имущества; пока люди объединяются парами, это будет разрывать общину; обобществление собственности невозможно без нейтрализации пола.
Верный признак совершенства есть целомудрие не на деле только, но и в душе, то есть полное освобождение от половой похоти. Если бы люди достигли совершенства и стали бы целомудренны, род человеческий бы прекратился |...| люди стали бы как ангелы, которые не женятся и замуж не идут, как сказано в евангелии4, —
писал в 1897 году Лев Толстой в письме, направленном якутскому скопцу Гавриилу Меньшенину. Автор этого письма верит вместе с адресатом, что в достижении именно такого бесполого «совершенства» состоит смысл истории. «Если люди влекутся к половому общению, то это происходит для того, чтобы то совершенство, которого не достигло одно поколение, было бы возможно достигнуть в следующем». Поскольку мы теперь знаем определение совершенства, то все рассуждение означает, что люди предаются половому общению для того только, чтобы его отменить. «Пока люди не достигли совершенства, они производят потомство и потомство это совершенствуется». Скопцы торопят события и, имитируя совершенство, в душе не достигают его, считал Толстой. Таким образом, скопцы не только сами не достигают совершенного Конца, но и соблазном своим представляют угрозу остальному человечеству: «если же бы люди поступали так, как скопцы, то род человеческий прекратился бы и никогда не достиг бы совершенства, не исполнил бы воли Бога»,— писал Толстой, которому пришлось пользоваться здесь чем-то вроде диалектики.
В полной мере свои размышления о кастрации Толстой воплотил в знаменитом Холстомере. В ранних своих вариантах, начиная с 1861, эта повесть называлась Хлыстомер (название было изменено в 1885)1. В заглавиях возникает сложная игра слов, проигнорированная комментаторами. Хлыстомер связан с обоими значениями слова 'хлыст': это мера страдания и хлыстовства. Холстомер связан с 'холостить'; в этом последнем варианте кличка героя, и заглавие текста, означает меру кастрации. Конь лучших кровей, Хлыстомер-Холстомер был кастрирован в своей лошадиной молодости. Это поистине совершенный Другой, соединение невозможных противоречий в одном художественном целом: мера неизмеримого, «живая развалина», «история лошади». Теперь этот мерин стар и ничем, кроме своего прошлого, не интересен. Толстой воспроизводит здесь главный из своих идеологических жестов, опрощение. Кастрации, голоду, тяжкому труду подвергается конь, который может о себе сказать: «по происхождению нет в мире лошади выше меня»2. Лишение пола и тяжкая, простая жизнь должны бы сделать мерина еще молчаливее остальных лошадей. Но автор, последовательно лишивший своего героя-рассказчика пола, красоты и силы, не может лишить его, и себя, только одного: речи. Мерин рассказывает:
На другой день после этого я уже навеки перестал ржать [...] Весь свет изменился в моих глазах. Ничто мне не стало мило, я углубился в себя и стал размышлять. [...] Во мне сделался решительный переворот [...] Я задумывался над несправедливостью людей, я задумывался о непостоянстве [...] любви [...] Я никак не мог понять, что такое значило то, что меня называли собственностью человека3.
По даже кастрация не спасает от разлитой в мире сексуальности:
¦ iifii,! мерина подорваны любовью, правда не его собственной, а его
ыина-развратника. В Холстомере Толстой относится к кастрации с 'i' разрешимой амбивалентностью. Из сочиненной им фабулы какбуд-|«> следует, что кастрация — благо: если бы Холстомера не выхолости-п1, он вряд ли пришел бы к своим моральным прозрениям. На этом » пован центральный для повести контраст мерина с его хозяином, мл шратником Серпуховским (чья фамилия, происходя от 'серпа', еще i м i отсылает к мотиву кастрации). Оба были сильны в молодости, боль-И1.1 и дряхлы в старости; но кастрат жил и умер достойно, а «бывший
¦ честящий богач-красавец» был только «затруднением для людей». 11ихоже, если бы в юности оскопили Серпуховского, ему и другим было • 'и лучше. Сама кастрация представляется Толстому как нечто злое, но
¦ последствия скорее добрые и для героя, и для автора с читателем. I'HibKO благодаря кастрации этого коня мы имеем необыкновенный '¦ Фратив, любимый читателями и исследователями. Холстомер был ''ним из главных примеров 'остранения' в формальной школе, и он | к-т повод задуматься над внутренней связью этого процесса с кастра-'11 'ей. Остранение лишает желания текст; кастрация лишает желания
¦ ю. В обоих случаях, однако, что-то приходит взамен.
Розанов сравнивал Крейцерову сонату Толстого со Страдами Селили юва1. Толстой все же утверждал, что хоть блуд и оскопление одина-г им греховны, оскопление хуже блуда2. Когда он, однако, объявил '¦I'.ik «нехристианским учреждением»3, то против оскопления, которое
¦ 'ас «противно духу христианства», оставались одни диалектические ч'гументы. В самом деле, трудно объяснить людям, цель которых все-'¦¦'ю разделяешь, что безусловно дурными являются как раз те из [н дств, которые самым верным путем ведут именно к этой цели. Тол-|(>й обращал к скопцам тонкие психологические рассуждения:
невозможность совершения греха только разжигает похоть к греху, и потому скопчество кроме того, что противно духу христианства, не достигает цели. Я не хочу этим сказать, что скопцы не могут быть целомудренны в душе. Я, напротив, думаю, что люди, решающиеся на такой страшный поступок, должны иметь сильное стремление к целомудрию и потому вероятно и достигают его. Но достигают они этого состояния не благодаря лишению себя Детородных членов, но несмотря на это лишение, так как такое лишение не содействует, но скорее препятствует достижению истинного целомудрия'1.
< южет Отца Сергия показывает, что в русской культуре рубежа ве-'н идея кастрации была понятна как в своем прямом скопческом мчении, так и в тонком символическом смысле, который придал ей 'i ихоанализ. Борясь с влечением, монах отрубает себе палец. Вряд и какой-либо элемент этого нарратива является 'бессознательным'
в психоаналитическом смысле этого слова. Писатель наверное понимал, что делает его герой и какой акт он замешал своим действием; понимали это, вероятно, и читатели. Настаивая на кастрации, скопцы пользовались той же метафорой, вполне осознавая ее значение: «Плоть свою следует мучить, — говорят скопцы, — чем только можно. Палец доброе дело отрубить, чтобы кровь за Господа пролить, смирить ее надо, надо пострадать»',
В Отце Сергии, однако, герой и с отрубленным пальцем не способен удержаться от соблазна. Поздние
