Глава тринадцатая
Все, чем жил до этого времени Федор, словно отошло и потеряло свою остроту. Даже арест Сони. Он знал, что надо переждать год, а затем хлопотать. Он послал старушке два письма и еще денег с просьбой передать или переслать Соне. Желание возбудить дело против Делягина тоже угасло. Уже в Москве, советуясь с защитниками, он понял безнадежность такой жалобы: выписанный ордер на арест Делягин, после бегства Федора, конечно, уничтожил.
Теперь, когда все мысли его и желания были дома, где ждала его Инга, Федору все это казалось давно прошедшим, как то, что было на войне.
К своим обязанностям в комендатуре он приступил, но никак не мог охватить всех накопившихся за отпуск дел. Вот и сейчас он сидел в кабинете и, перелистывая бумаги, совсем не думал о них. Рядом лежала копия приказа коменданта Берлина о мероприятиях по борьбе с сожительством с немками — в развитие приказа Главнокомандующего и Главноначальствующего. Федор невольно думал о приказе, и тревога за Ингу, за их встречу росла в нем, и он старался придумать, как обезопасить ее и себя.
Выходить с Ингой из дому, бывать с нею в театрах, в кино — невозможно. В доме, рано или поздно, соседи догадаются, если уже не догадались. Кто-нибудь обязательно донесет в комендатуру. Могут придти с неожиданным обыском, как это обычно делается. Днем не страшно — уборщица и только, но ночью! Федор уже думал сделать под видом ремонта потолка Ингиной комнаты замаскированный люк: в случае «непрошенных гостей» Инга могла бы спускаться через люк из его столовой к себе в комнату.
Но в мысли этой было что-то оскорбительное, и он не приходил ни к какому решению. Почему-то вспомнился Валька — сержант Волков. Месяцев пять тому назад Валька познакомился где-то с молодой немкой — хорошенькой хохотуньей. Стал ухаживать, но девушка, дальше встреч и добродушного подсмеивания над незнанием Валькой немецкого языка, его не подпускала. Кончилось тем, что парень влюбился. Он писал ей письма, но так как посвящать в свои чувства товарищей не хотел, а переводчика боялся, то однажды пришел к Федору и, застыдившись, попросил написать за него письмо. С тех пор Федор писал ему отдельные немецкие слова с тем, чтобы Валька сам составлял письма и так учился немецкому.
Однажды Валька пришел опущенный и сумрачный. Синие его глаза бегали и не смотрели на Федора.
— Ты что такой сегодня?
— Беда, товарищ гвардии майор… Эх, все…, — вдруг грубо выругался он и отчаянно махнул кулаком.
— Что случилось?
У Вальки, как у обиженного мальчика, дрогнула верхняя губа:
— Триппером наградила, — и, озлобляясь, закричал:
— Застрелю заразу, и все тут!
Девушке не удалось удержать сержанта на расстоянии ухаживаний, и Валька, после трех дней счастья без оглядки, вдруг упал в страшную яму: ужас от известной только по рассказам других болезни, стыд, оскорбленность, горой свалились на него, когда немец-доктор сказал «гонорея».
Федор, как мог, успокоил его. Тогда страх болезни сменился обидой.
— Я всей их семье помогал, продукты таскал, кормил… Да что там, — просто влюбился, а она вон как, — и снова махнул кулаком.
Федор напомнил ему, что девушка избегала близости и что лучше всего объясниться с ней. Этот довод подействовал на сержанта, он утих, задумался и согласился, что лучше поговорить.
В тот же день, поздно вечером Валька пришел к Федору на квартиру. На улице лил дождь и он пришел насквозь промокший. Федор дал ему чашку горячего кофе, усадил у печки. И Валька рассказал: в дни падения Берлина девушку изнасиловали советские солдаты и заразили. Денег не было, и она до одурения пила олеодрон. А когда доктор сказал, что она здорова, снова стала веселой и жизнерадостной. Познакомившись с Валькой, пошла к врачу и объявила, что «собирается замуж». Доктор посоветовал пройти повторный курс, что она и сделала. Но, когда Валька пришел к ней, она по одному его виду поняла о случившемся, расплакалась и все рассказала.
— Что же мне делать, товарищ майор? Наши нашкодили, да я и сам не без греха. Чем же она виновата? Не говорила — хотела, чтобы все по-хорошему. Не виновата она, товарищ майор! — и махнул кулаком. — И любит меня, от стыда скрывала. Ну, короче, повел я ее к своему доктору. Обещал обоих вылечить за продукты.
— Как же ты с ней обо всем договорился-то?.
— Да я, товарищ майор, со словарем ходил. Четыре часа разговаривали. Беда без языка. Я ведь и в постель словарь беру! — неожиданно рассмеялся он, и стал похожим на обычного сержанта Волкова.
Так они и лечились вдвоем. Пока однажды Валька не прибежал к Федору:
— Все в порядке, товарищ майор! Здоровы!
Вчера сержант приходил снова, встревоженный приказом Соколовского:
— Товарищ гвардии майор, разрешите опять к вам за советом.
— Что, опять? — рассмеялся Федор.
— Да нет, вот приказ. Моя Рудка придумала нанять квартиру в английском секторе, так я хочу просить, чтоб ваш Карл ее барахлишко туда вечерком завез.
«Может быть, и мне нанять для Инги комнату где-нибудь в другом секторе? Попрошу Валькину зазнобу, чтоб устроила. Но как тогда ездить туда? В форме нельзя, надо переодеваться в штатское, и автомобиль с советским номером, и ночью могут позвонить или приехать, а меня нет. Подследят. Так в «шпионы» попадешь. Нет, не годится… Люк — лучше».
Чувство тревоги росло. Мысль снова вернулась к Вальке.
«Ну, попадется, — что тогда? Демобилизуют и с «волчьим билетом» отправят на родину. А парень ничего дурного не делает. Просто любит и любим.
И сколько таких Валек! Ведь за разврат, за случайную встречу, даже за насилие не наказывают — «для здоровья» говорят. А чуть проглянет чувство — преступление. У русского же человека без чувства бывает редко. Даже про маршала Жукова говорили, что у него немка была. А у полковника Елизарова, замполита коменданта Берлина, — Федор знал это, — красавица кухарка — «для здоровья».
Все это не имело отношения к его любви: немка ли Инга, русская ли, француженка ли — ему было все-равно. Может быть, ему хотелось, чтобы она была русская — это сделало бы их близость еще полнее.
Но приказ говорил о немках и Инга была немкой.
Очередной шаг пресловутой «бдительности», отгораживания советского человека от капиталистического мира. Стань Германия советской — никакого запрета не было бы. Даже наоборот. Суровость приказа лишний раз подчеркивала охватившую армию волну увлечений женщинами местного населения. В этом сказывалась и солдатская одинокая жизнь, и экзотика, но больше всего, может быть, сказывалось то, что немецкие женщины были одеты в чистое «заграничное» платье, в котором в Союзе щеголяли редкие столичные жители, говорили на непонятном европейском языке, комнаты и квартиры их поражали мебелью, коврами, посудой и опрятностью. Городская немецкая женщина внешне была похожа на недосягаемую для солдата или офицера женщину верхов советского общества. Этим и объяснялись совершенно нелепые связи. В интимной жизни неизощренные русские крестьяне и рабочие встречали то, что им казалось чувственностью и что, на самом деле, было только опытной Европой. Сказывалось и безразличие советского человека к социальному положению людей.
Недаром в армии ходил анекдот о «ликвидации проституции в Балтике» по той причине, что все проститутки вышли замуж за советских офицеров.
Федор сердцем понимал, что все это не имело отношения к нему. Чувство к Инге пришло иначе. Больше всего он любил в ней беспомощную, одинокую юность и то, что она отдала ее, совсем, навсегда поверив ему.
Он подвинул к себе папку с бумагами и хотел заставить себя заняться делом, но пришел дежурный,
