лейтенант Киселев:
— Товарищ майор, там какая-то немка к вам.
Вошла полная, в шляпе-корзинке, облепленной цветами, немка, лет пятидесяти.
— Гутен таг, герр комендант.
— Гутен таг, зецен зи зих, битте.
Немка села, поставив на колени сумку для покупок.
— Чем могу быть полезным?
— О, герр комендант! Эта фрау Шульц, была всегда бесчеловечна, но то, что она делает с Петером — это садизм! Она убьет его! Она била своих остовских девушек…
— Кто такая фрау Шульц и кто такой Петер?
Немка удивленно посмотрела на Федора.
— Фрау Маргарита Шульц моя соседка по квартире. У нее пятилетний сорванец. Я вынуждена просить о ее выселении.
— Что она с ним делает?
Немка опять удивленно поглядела на Федора.
— О, Петер — это моя собачка. Он такой милый, такой ласковый…
Федор не выдержал и рассмеялся.
— Нет, нет, господин комендант, она и её сорванец так его бьют, что Петер должен был защищаться…
Федор позвонил.
— Она била своих остовок…
Вошел дежурный.
— Товарищ лейтенант, заберите гнедиге фрау и объясните, чтобы она шла по своему делу в немецкую полицию. К сожалению, гнедиге фрау, у меня нет времени.
Киселев взял у немки сумку:
— Пойдем, мамаша, — и стал подталкивать немку.
Посетительница развеселила Федора.
«Странные люди — сами голодают, а собак и кошек держат. Она совершенно убеждена, что все в квартире должны любить и заботиться о ее собаке и совсем не думает, что собака может помешать соседке с мальчиком». Месяца два тому назад в их районе от голода умерла старушка — она половину своего, и без того голодного, пайка отдавала своим двум собакам. А в Кёниг-Вустергаузене произошел совершенно дикий случай: пьяный солдат застрелил овчарку — хозяйка собаки от горя повесилась. После самоубийства в доме нашли непристойные фотографии хозяйки с собакой — даже видавшие виды солдаты плевались.
Глава четырнадцатая
— Мы подождем. Политика переменится — вот увидишь. Только люби меня крепко, как я люблю тебя.
— Политика меняется, но не так скоро.
— Ты сам говоришь — стань Германия советской, тогда ничто нам не помешает соединить наши жизни. Может быть, она скоро и станет советской.
Они сидели в кресле, у печки. В глазах Инги дрожало отражение пламени.
— Радость моя, ты ничего не понимаешь в политике. Это очень хорошо. Но тебе уже теперь скучно; ты ходишь одна в театр, одна в кино, а мне так хочется просто пройтись с тобой под руку по вечерним улицам…
Резко зазвонил входной звонок. Инга испуганно вскочила с колен Федора и бросилась из комнаты. Федор тоже встал и, причесывая волосы, сердясь на себя за испуг, пошел отпирать. Инга уже стучала ведром на кухне.
За дверью стоял задохшийся от подъема по лестнице Марченко, а в стороне, в беличьей шубе, — Екатерина Павловна.
Федор растерялся:
— Прошу…
— А мне, Федор Михайлович, можно? — будто в шутку спросила Екатерина Павловна, но по глаза!
Федор видел, что ей не до шуток — лицо похудело и казалось больным.
Марченко молча снял шинель. Федор помог Кате.
В столовой она села у печки в кресло, где только что сидели Федор и Инга, — хорошо, что вещи не умеют рассказывать.
Марченко подошел к буфету и молча, подряд, выпил три рюмки водки, — Федору показалось — для храбрости и что пришли они вместе неспроста.
Он извинился и пошел на кухню.
Инга стояла посреди кухни с ненужной тряпкой в руках и напряженно смотрела на Федора.
— Дорогая, приехали гости. Где у нас продукты? Я сделаю все сам. Это свои — ты не беспокойся, только туда не входи.
Он хотел поцеловать ее, но девушка отвернулась.
— Ты сердишься?
Она зло поглядела на него. На глазах стояли слезы:
— Если это твои друзья, то почему мне нельзя быть рядом с тобой? Ведь они друзья и не предадут тебя?
— Инга, дорогая моя, как ты не поймешь: они сегодня друзья, а завтра — Бог их знает. Ты не знаешь нашей жизни…
— Нет, ты просто не хочешь, чтобы эта женщина видела меня. Это фрау-оберст, которая несколько раз звонила тебе, я узнала ее по голосу.
— Клянусь тебе, что не в ней дело. Я ведь люблю тебя одну. Будь умницей. Нам нельзя рисковать.
Инга проглотила слезу и отвернулась. Федор обнял ее за плечи:
— Ну, не надо… Пожалуйста, не надо…
Она спиной прижалась к нему и погладила по руке:
— Хорошо, любимый. Я здесь буду приготовлять, а ты будешь приходить и забирать.
Предстоящее, неизбежное объяснение с Екатериной Павловной, особенно после его письма, пугало Федора.
Узнав от Баранова о его возвращении, она несколько раз звонила ему, а теперь, захватив Марченко, решила ехать сама.
Когда Федор вернулся, она сидела в кресле, поджав ноги, и смотрела в пламя печи. Марченко мрачно ходил по комнате.
— Ты что ж, паря, неделю в Берлине и никому знать не даешь? А?
Катя снизу посмотрела на Федора. Глаза её, блестящие, с дрожащим отражением огня, казалось, жили отдельной от нее жизнью.
— Работы накопилось за отпуск, Николай Васильевич, — но, понимая, что это не отговорка и что, все-таки, они были близкие и неплохие люди, Федор решился:
— Да и дома такая беда, что никак не опомнюсь.
— А у тебя что?
— Сестру арестовали, — быстро ответил Федор и, не останавливаясь, стараясь не глядеть на Катю, стал рассказывать о своей поездке домой и в Москву.
Марченко слушал и сердито сопел. Катя смотрела на Федора так, что он знал — она больше не сердилась на него ни за письмо, ни за долгое молчание, а только боялась, как бы не пострадал он.
— Вот такие дела получаются. Что делать — не знаю.
