Понимаешь?..
— Лалус не откровенничал со мной, — отвечал я взволнованно. — И я действительно не знаю и даже не предполагаю, где он может быть.
Осторожно, но вместе с тем решительно я освободил свою руку и направился в собор. Стал на колени рядом со своей скамьей. Тревога сжимала сердце.
Готовившиеся вместе со мной к посвящению дьяконы поднялись со своих скамей и пошли в ризницу. Я же все еще стоял на коленях, не в силах сдвинуться с места. Чувствовал себя униженным, подавленным, никому не нужным.
Заиграл орган, и храм наполнился величественными звуками. Хор клириков запел гимн во славу архиепископа. Посередине собора, горделиво оглядываясь по сторонам, медленно шествовал архиепископ Матхи. Когда он приблизился к алтарю и стал перед ним на колени, ко мне торопливо подошел профессор Густас и сказал:
— Ты почему не идешь переодеваться?.. Не время сейчас демонстрировать свои амбиции!
Я вздрогнул. «Значит, посвящение не отложили», — мелькнула мысль, и, поднявшись, я тут же направился в ризницу. Все дьяконы уже были облачены в длинные белые альбы, выделяясь среди одетых в черное миссионеров.
Архиепископ, сияя золотом орната, с высокой митрой на голове, опираясь на посох, вышел служить обедню. Ему ассистировали ректор и другие миссионеры, занимавшие важные должности. Первокурсники-клирики несли чашу, покрытую вышитым платком, и подушечку под колени.
Вслед за архиепископом следовали и мы, дьяконы, чтобы затем построиться у алтаря. Началась торжественная месса.
Архиепископ вместе с ректором поднялись по ступеням к алтарю и повернулись к рядам дьяконов. Ректор обратился к нам:
— Accedant, qui ordinandi sunt sacirdos[42]. Потом стал вызывать по фамилиям. Дьяконы отвечали кратко и четко:
— Есть!
Наконец я услышал и свою фамилию:
— Викторио Заука!
Что-то сжало сердце, и я не своим голосом произнес:
— Есть!
Как и другие дьяконы, я распростерся на полу храма. Дрожь пробежала по телу, а глаза наполнились слезами. Архиепископ обратился к нам:
— Дорогие сыновья святой церкви, еще раз подумайте о той большой ответственности, которую вы берете на себя, давая обет священника. Если вы до сих пор еще твердо не решились на это, можете смело встать, остаться рядовыми миссионерами либо вернуться к мирской жизни, преисполненной соблазнов и наслаждений. Приняв посвящение, вы уже не сможете отказаться от данного обета, а должны будете преданно служить богу и церкви, святым миссиям и верующим. Вы будете sacerdos in aeternum[43].
Ни один дьякон не шелохнулся, все лежали словно мертвые.
В наступившей тишине архиепископ сделал несколько шагов в нашу сторону и, перекрестив нас дрожащей от волнения рукой, трижды повторил:
— Ut hoc electos benedicere, santificare et consecrare digneris...[44]
Ассистенты дружно вторили:
— Те rogamus andi nos![45]
Это еще не было окончанием посвящения, обряд еще продолжался, но после этих слов встать и отказаться от посвящения было уже нельзя. Архиепископ, повернувшись к алтарю и став среди нас на колени, читал молитву всем святым, а мы вместе с ассистентами и верующими, собравшимися в храме, просили: «Молись за нас! Молись за нас!»
После этого архиепископ встал и, взяв из рук ректора кропило, освятил нас, затем окадил ароматным дымом. Но и тогда еще обряд посвящения не был завершен.
Перед чтением евангелия архиепископ Матхи уселся в высокое кресло с балдахином. Посвящаемые подходили и становились перед ним на колени, как бы припадая к стопам владыки церкви в Индии. Архиепископ возлагал руку на их головы и благословлял каждого дьякона. Одновременно он вручал каждому чашу с вином и поднос с гостиями[46] как знак того, что посвящаемый отныне удостаивается права служить обедню и совершать таинство причащения.
Поднявшись на амвон, архиепископ обратился к посвящаемым:
— Братья мои во Христе, посредством святого духа вам ниспослана большая сила. Служа святые мессы, вы будете превращать хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Во время исповеди вы будете отпускать грехи либо не дадите их отпущения. Вы будете наделять людей божьей благодатью здесь, на земле, и откроете или закроете небесные врата перед душами умерших. Вы будете представлять бога на земле, распространяя его учение в течение всей своей жизни. Аминь.
Обряд закончился. Архиепископ в сопровождении ассистентов направился в ризницу. Нас окружили сестры-монахини, миссионеры, воспитанники миссии. Подошла ко мне с поздравлениями и Разия. Когда я дал ей поцеловать свои руки, помазанные елеем, из глаз ее брызнули слезы.
В это время в соборе появились два индуса. Они несли гирлянды цветов. Подойдя ко мне, незнакомцы опустились на колени, а затем надели мне на шею венок. Я их благословил. Посмотрев на венок, я заметил между красными розами конверт. Быстро открыв его, я нашел внутри красочную открытку, на которой было написано по-литовски: «Богам, как и владыкам, более подходят слабовольные. Сингх».
Приближался день моего первого богослужения, и я добросовестно к нему готовился. Как-то раз в коридоре я встретился с де Бартолини. — Я к тебе, сын мой, — озабоченно произнес духовник. — Быстро собирайся в Гиманджунгу. Убили Фасати. Ты его похоронишь.
— Фасати? — от неожиданности я вздрогнул. — Как это случилось?
— Ночью кто-то проник в миссию и заколол его ножом. Поторопись.
— Как же так? Ведь все там уважали миссионера...
— Ничего не знаю. Не мешкай.
— А как же с моим богослужением? — спохватился я.
— Твоим первым богослужением будет отпевание Фасати. Потрясенный трагической вестью, я вернулся в келью, чтобы взять с собой револьвер, с которым не расставался в Гиманджунге. Но меня опять задержали:
— Викторио, не забудь зайти к столярам и взять гроб... Я погрузил в тонгу окрашенный черной краской гроб, сел рядом с возницей, и мы отправились.
Жара изнуряла. Лошадь устала, клочья пены срывались с ее губ. В Гиманджунгу мы прибыли, когда уже совсем стемнело. Пустынный и мрачный вид, ни одного огонька. Войдя в комнату Фасати, я ощутил тошнотворный запах разлагающегося тела. Зажег свет. Вокруг летали и жужжали большие мухи, комары и другие насекомые. Стало жутко.
Тело Фасати, одетое в белую сутану, покоилось на столе. Он был еще более изможден, чем при жизни. Вместо лица — один череп, обтянутый кожей. Сложенные на груди руки — одни кости. Меж пальцев был вложен образок святого Боско. По углам стола стояли оплывшие свечи. На полу валялись увядшие цветы.
— Принесите гроб, положите в него тело покойного, закройте крышкой и забейте гвоздями, — приказал я бенгальцам.
Но они стояли, не трогаясь с места. На их лицах было видно отвращение.
— Вы получите спирт, чтобы протереть руки, да и выпить тоже, — сказал я. — Иначе мы все заболеем холерой!
Но и это не подействовало. Пришлось самому управляться. Я с трудом уложил покойника в гроб, закрыл крышкой и заколотил гвоздями. После этого мы все вместе отнесли гроб в церковь.
Весь издерганный, я вернулся в свою комнату, выпил полстакана спирта и в изнеможении упал на
