События, составившие исторический фон поэмы, могли иметь место в XVI–XII вв. до н. э. Если подыскивать сравнения поэме, то ее можно уподобить гомеровской «Илиаде» или храму Тадж-Махал, созданному во имя любви к прекрасной супруге.
Известный индийский историк Ауробиндо Гхош, говоря об эпосах Махабхарата и Рамаяна, писал: «Мощь структуры, надежность конструкции и метод построения в Махабхарате напоминает искусство индийских зодчих; величие и четкость контуров, богатство красок и декоративность Рамаяны соотносимы скорее с духом и стилем индийской живописи. Изображается здесь то же, что и в Махабхарате, – столкновение божественных и титанических сил в земной жизни, – но в формах чисто идеальных, в откровенно сверхъестественных измерениях, когда и доброе, и злое в человеческих характерах преувеличивается до фантастических размеров». Индийцы органично восприняли сам дух и образы эпосов. Те настолько мощно, позитивно влияют на их психику и организм, что порой в состоянии оказать терапевтическое воздействие, действуя наподобие психотропного лекарства. Махатма Ганди, который в детстве очень боялся духов и привидений, по его словам, сумел избавиться от страхов, часто повторяя Рамаяну по совету няни.
В первой поэме среди изумительных по глубине и красоте отрывков особенно впечатляет озарение, посетившее Арджуну. В минуты высшего напряжения, когда огромные армии, охваченные злобой и ненавистью, несущие груз накопленных за годы противостояния оскорблений и обид, выстроились друг против друга и готовы начать сражение не на жизнь, а на смерть, он вдруг задумался над тем, а ради чего, собственно, ведется эта гражданская война. Как можно убивать родственников и своих учителей? Заметьте, такого вы не встретите ни у греков, ни у римлян, ни у германцев, ни у англо-саксов, ни у кельтов, ни у русских, ни тем более у янки. Везде и всюду голоса ненависти, зависти и обиды оказывались сильнее голоса всепрощения. Конечно, никто не хотел безграничного насилия. Но никто еще не сумел точно определить его границы, и тем более удержаться в их пределах. И вот мы слышим голос мальчика, в чье сердце впилось «страдания жало», когда он увидел, как в огне гибнут змеи, миллионы змей. Потрясенный, он обращается к правителю и жрецам:
Однако и в этом эпосе любовь к жене стала предлогом для ожесточенных битв, как у Гомера похищение прекрасной Елены лишь удобное оправдание (романтическое) для кровавой и безжалостной битвы за Трою. Все это заставляет нас задуматься над общностью судеб человеческих, раз психология и мотивы поведения народов одни и те же в разных частях мира.
Эти и другие произведения наполняют культуру Индии удивительной жизненной силой и мыслью, несмотря на фантастичность сюжетов. Шедевры в равной мере близки сердцу простого человека и ученого, политика и воина, торговца и крестьянина. В массе своей через них индиец получает основы образования и воспитания. Поэтому очевидна их этико-воспитательная направленность. Действия и поступки героев указывают индийцам верный путь. Конечно, овладеть этим нелегко, литература дхармашастр включает сотни наименований, иные из которых состоят из многих томов. Она довольно трудна для запоминания. Хотя те же дхармасутры состоят из очень лаконичных фраз-сутр, предназначенных для заучивания наизусть, а шастры – из двустиший-шлок, облегчающих их усвоение. Они способствуют развитию в людях понимания индийских реалий, философских, исторических, социально-политических представлений и знаний. Даже та социальная модель, которая задана ими так давно, как это ни покажется странным, две-три тысячи лет спустя воспроизводится в социальном организме общества. Неру говорит о вневременном значении Махабхараты и Рамаяны: «Я не знаю в какой-либо стране книг, оказавших столь длительное и глубокое влияние на умы масс, как эти два произведения. Созданные в глубокой древности, они все еще являются живой силой в жизни индийского народа. Они представляют типично индийский метод удовлетворения всех людей различного культурного уровня». Схожую картину мы увидим и при изучении классики в Китае.
Будда и его последователи – учителя, философы, мудрецы
«Философия» – самый красивый рубин в короне индийской цивилизации, хотя она носит скорее спиритуалистический и интеллектуальный, нежели религиозный характер. Ведь правы те, кто говорит: ни одно религиозное движение не появлялось на свет, не развив в качестве своей основы и философского содержания. Хавел писал: «Религия в Индии едва ли является догмой; в области человеческого поведения она – рабочая гипотеза, приспособленная к различным стадиям духовного развития и разнообразным условиям жизни». Похоже, тут вообще трудно порой понять, где кончается религия и начинается философия… Природа, люди, боги, животные, науки, религии, искусства, литературы слиты в единый искрящийся мыслью и образами поток. О всеобъемлющем характере индийской мысли и культуры говорит хотя бы тот факт: даже разведение лошадей и слонов имело в Индии свою собственную литературу (шастры).
Без светильника философии нам было бы трудно разобраться в запутанных, а порой и довольно-таки темных лабиринтах мысли Востока. Посудите сами, только в одной из двух великих эпических поэм Индии – Махабхарате в исходной версии имеется 8800 двустиший (шлох), а затем еще и в промежуточной – 24 тысячи двустиший (без вставных эпизодов). В том виде, в котором поэма дошла до нас в окончательной редакции в V веке н. э., – там всего около 100 тысяч двустиший. Индийская философия – пожалуй, свод еще более внушительный. Вряд ли все его аспекты и нюансы доступны рядовому индусу. Просвещенный ученый-интеллектуал часто прибегает к их помощи. Потому, как говорится в «Артхашастре», одном из самых древних политических трактатов Индии: «Философия всегда считается светильником для всех наук, средством для совершения всякого дела, опорою всех установлений». В ранних упанишадах есть зачатки важных течений мысли. Позднейшие из упанишад несут сообщения о зарождении санкхьи и йоги; в тот же период складывается и основное течение древнеиндийского рационализма и материализма – локаята. Старейший памятник веданты Брахма-сутра относят ко II веку н. э. Индийские философы, как их греческие коллеги, уделяли особое внимание проблемам природы, мира, бытия человека, гносеологии и этики. В их трудах исключительное значение придавалось развитию логики и искусства аргументации. Все многочисленные школы и ответвления развивались в едином культурном пространстве. Этот континент древнеиндийской мысли еще довольно слабо исследован и специалистами. Ф. Щербатской признавал: «Область эта еще далеко не известна нам в целом, можно даже сказать, что едва приподнята завеса над колоссальным богатством индийской философской мысли». Поднимем вуаль индийской красавицы, обнажив ее духовные красоты.
Прежде всего остановимся на буддизме, ибо начальный период истории Индии проходил под знаком его влияния. Первый христианский автор, упомянувший о Будде, был Климент Александрийский (150–215 гг. н. э.). Он писал об индусах, повинующихся заповедям Будды, которого они «почитают как бога, преувеличивая его достоинства». О нем было известно манихеям, а Мани (216–276 гг.) в книге «Шабуркан» называет своими предшественниками Будду, Зороастра и Иисуса. О происхождении Будды говорит и Святой Иероним, отмечая, что его «родила из своего бока дева». Ответ на фундаментальный вопрос: существует ли вообще «историческая основа рассказов о жизни Будды», видимо, лучше все же оставить за пределами исследования. Во всяком случае, мнения скептиков пока не опровергнуты. Х. Уилсон писал, что «в конечном счете нет ничего невозможного в том, что Шакьямуни – это не реальное существо, и все, что имеет к нему отношение, – такая же фикция, как и то, что рассказывается о его предшествующих воплощениях». Однако вовсе не фикция множество легенд о его жизни и его учении. Существует целый корпус Писаний, создание и существование которого относят примерно к середине III в. до н. э., через 236 лет после смерти Будды, если тот существовал. Был ли Будда «родич Солнца» или он дитя фантазии многих поколений людей (индусов, сингальцев, бирманцев, сиамцев, китайцев, японцев и т. д.), не столь уж и важно. Порой это учение Буддийские Писания даже сравнивали с Новым Заветом, хотя в палийских текстах нет ничего, что как-нибудь
