Какая разница?
Скоро она вылезет. Но не сейчас. Спокойно.
Сейчас ей надо послушать песню. Свою любимую песню.
Назад. Трррррр. Чпок. Вкл. Шшшш.
«Каким удивительным был мой мужчина, он смотрел на меня таким сладким взглядом, что всегда ему говорила: „Я твоя“, и земля из-под ног у меня уходила, когда он засыпал на моей груди. И я вновь и вновь вспоминаю те дни, когда была я невинной, когда мои волосы отливали рыжим кораллом, когда я была гордой безмерно, смотрелась в луну, как в свое отраженье, и хотела, чтоб он повторял мне вечно: „Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а! А-а-а!“»
Стоп.
В этой песне заключена истина.
В этой песне больше правды, чем во всех книгах, во всех глупых стихах о любви. Подумать только, она случайно нашла эту кассету в журнале. Выдающиеся деятели итальянской эстрады. Она даже имени этой певицы не знает. Не разбирается в этом.
Но пела та о великой правде.
Эту песню должны выучить ученики.
«Наизусть», — пробормотала Флора Палмьери, проводя ладонью по лицу.
Вкл.
«Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а!»
«Он говорил тебе: ты прекрасна… А-а-а!» — запела и Флора, но звучало это так, словно у нее сели батарейки.
— Ты прекрасна.
Она открывает глаза. Губы, целующие ее.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в ухо. Легкие поцелуи в плечи.
Она запускает руку в его волосы. Волосы, которые он подстриг ради нее («Ну, так я тебе больше нравлюсь?» — «Конечно, так ты мне больше нравишься!»).
— Что ты сказал? — спрашивает она, протирая глаза и потягиваясь.
— Я сказал, что ты прекрасна.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в правую грудь.
— Скажи еще раз.
Легкие поцелуи в правую грудь.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в правый сосок.
— Еще раз. Скажи это еще раз.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в живот.
— Поклянись, что не врешь.
Легкие поцелуи в пупок.
— Клянусь. Ты — самое прекрасное, что я видел. А сейчас ты позволишь мне продолжить?
И снова поцелуи.
Пьетро проскользнул внутрь головой вперед, как рыба в бочонок.
Вытянул руки, уцепился за кирпичи и подтянулся.
И оказался на полу рядом с биде.
Ванная.
Музыка.
«Но я шла искать тебя по улицам среди толпы людей, мне казалось, что, внезапно обернувшись, я увижу тебя снова. Я будто вновь слышу: „Ты прекрасна-а!“»
Лоредана Берте.
Он знал эту песню, потому что у Миммо был диск.
Он поднялся.
Темно.
И очень жарко.
Он уже вспотел.
И запах… неприятный.
Секунд двадцать он не видел ничего. Он находится в ванной, в этом он не сомневался. Включенная лампа была прикрыта и ничего не освещала. Остальная комната тонула во тьме. Зрачки расширились, и он наконец все разглядел.
Учительница Палмьери лежала в ванне.
В руках она держала старый кассетник, из которого раздавалось: «Ты прекрасна!» Провод тянулся через всю ванную к розетке у двери. Кругом страшный беспорядок. По полу раскидана одежда. В раковине мокрые тряпки. Зеркало все перемазано в чем-то красном.
Палмьери выключила магнитофон и поглядела на него. Как будто Пьетро, входящий к ней через окно, был привычным, нормальным явлением.
Но сама она нормальной не была.
Абсолютно.
Так изменилось ее лицо, сильно похудело (такие лица были у евреев в концлагерях), кроме того, в ванне плавали размокшие куски хлеба, банановые шкурки и телепрограмма.
Учительница спросила с легкой тенью изумления:
— А ты что тут делаешь?
Пьетро опустил взгляд.
— Не волнуйся. Я уже не стесняюсь. Можешь смотреть на меня. Что тебе нужно?
Пьетро посмотрел и снова опустил глаза.
— В чем дело, я тебе противна?
— Нееет… — сконфуженно протянул он.
— Тогда посмотри на меня.
Пьетро пришлось посмотреть на нее.
Она была бледная, как труп. Или, скорее, как восковая фигура. Желтоватая. А груди были как две огромные сырные головы, лежащие на воде. Сквозь кожу виднелись кости. Живот огромный, раздувшийся. И рыжие волоски. И длинные руки. И длинные ноги.
Она была ужасна.
Флора подняла голову, посмотрела в потолок и крикнула:
— Мама! У нас гости! К нам зашел Пьетро. — Повернулась, словно кто-то с ней говорил, но никто не ответил. В доме царила гробовая тишина. — Не волнуйся, это не тот, что приходил раньше.
«Она чокнулась», — подумал Пьетро.
— Нам ведь хорошо?
Флора улыбнулась.
— Ты что не отвечаешь? Так хорошо нам вместе или нет? — настаивал он.
— Да. Нам хорошо.
Они сидели обнявшись на песчаной дюне в тридцати метрах от берега. В корзинке лежали завернутые в фольгу бутерброды и бутылка красного вина. Море было грустным, таким серым, морщившимся от ветра. Одного цвета с небом. А воздух — таким прозрачным, что, казалось, можно увидеть полосатые трубы Чивитавеккьи.
Он взял гитару и начал играть. Один пассаж давался с трудом. Он начинал пару раз заново.
— Это милонга. Я сам сочинил. — Потом перестал играть и поморщился. — Что это мне там мешает? — Сунул руку в карман штанов и вытащил синюю бархатную коробочку. — А, вот это что. Гляди-ка, что можно в карманах откопать.
