рододендрон селлоум за пояс или куда там еще можно заткнуть такое? А я пил греческий коньяк и печально играл на шотландской волынке.
Почему люди боятся жить?
Шуменская неделя многое определила в сюжетном течении моей будущей повести.
Не знаю, что повлияло больше – нежность, растворенная в южном воздухе, временное отсутствие партийной дисциплины или долгие тосты и лирические комментарии Ганчо Мошкова, но я наконец явственно увидел сюжет и героев.
Конечно, там должен был появиться частный детектив, так хорошо знающий людей, что мог обходиться без оружия. Крутой парнишка с десятью классами за плечами, с двумя курсами юрфака и, конечно, армией. Он терпеть не мог драчунов, но сам подраться любил. Естественно, был он человеком тонким и понимающим. Если его просили разузнать, не встречается ли такая-то дама с таким-то вот подлецом, а если встречается, то не происходит ли между ними того-то и того-то, он, понятно, моментально получал всю нужную информацию, не прибегая ни к насилию, ни к грубому обману.
С этого и должна была начинаться повесть.
Некто Шурик, так звали героя, был срочно вызван в контору к шефу.
Обычная комнатушка, снятая под офис. Пустая, а все равно тесная. Впрочем, из пятерых сотрудников частного детективного бюро четверо, как правило, в любое время находились на заданиях, а что касается сейфов и прочего, шефу Сыскного бюро Роальду они были ни к чему: он обладал невероятной памятью.
Я отчетливо видел шефа.
В отличие от Шурика он был груб.
Даже вокзальные грузчики держали Роальда за грубого человека.
Войдя в офис, Шурик расстегнул джинсовую куртку, но раздеваться не стал. Все равно куртку не на что было повесить.
– Ну? – спросил он.
– Дерьмовые новости, – грубо ответил Роальд.
Шурик ухмыльнулся:
– После такого вступления все остальное выглядит, наверное, вполне приемлемым.
И спросил:
– Снова доктор Органзи?
– Нет, – отрезал Роальд. – Скоков достал доктора.
– Тогда что?
– Сам прикинь.
Шурик прикинул:
– Люция Имантовна?
Роальд повеселел. Он любил, когда сотрудники его частного сыскного бюро думали.
– Вот ею и займешься.
– А Скоков? – сразу увял Шурик.
– Скоков доводит доктора.
– А Вельш?
– На Вельше висят фраера из видеосалона.
– А Коля Ежов, который не Абакумов? – (Это такая шутка была в конторе). – Почему не Коля?
– Потому что Коля улетел в Сочи.
– Ничего себе! – обиделся Шурик. – Меня ты дальше Искитима никуда не посылал.
– Если тебе, как Коле, прострелят руку, пошлю.
– Тогда не надо. Что там у Люции?
Люция Имантовна являлась постоянной клиенткой Сыскного бюро.
Тридцать пять лет, не замужем, все остальное в норме. Ей постоянно не везло, но деньги у нее водились. Три года назад внезапно исчез человек, которого Люция Имантовна привыкла называть своим третьим самым любимым мужем. Звали его Иван Сергеевич Березницкий. Вышел из дома и не вернулся. Ни в моргах, ни в клиниках, ни на квартирах немногочисленных приятелей не появился, и Всесоюзный розыск тоже не принес успеха.
Как оно и бывает, история стала забываться.
Но не Люцией. Никак не Люцией, никак не ею.
Двух первых мужей она выгнала по собственному почину. Мысль о том, что кто-то ушел от нее сам, была для нее нестерпима. Придя к Роальду, она не стала скрывать: похоже, что за ее самым любимым мужем тянулся какой-то след. Может, Иван Сергеевич Березницкий кому-то землю продавал погонными метрами, может, чем-то не тем баловался в юности. Она не знает. Но что-то такое было. Чего-то ее муж боялся. Было видно, что Люция Имантовна не пожалеет денег, чтобы достать подлеца. Бросить его к ногам, а когда он зарыдает – выгнать!
– Не надо, – грубо отрезал Роальд. – Вы сами прекрасно знаете, что любовь – это всегда побег. А если не побег, то поимка.
Слова Роальда заинтересовали Люцию Имантовну.
– Ты – придурок, – сказала она Роальду. – Но если разыщешь любимчика, я твою контору поставлю на ноги.
– Вас понял.
Время шло, но любимчик не находился.
Роальд сделал эффектную паузу.
– Смотри, – наконец сказал он, выкладывая перед Шуриком местную газету. – Видишь этот снимок? Вот тут, ниже, под описанием очередной презентации. Кто-то там издал какую-то книгу, как водится, обмывали в Домжуре. Фотография сделана именно на презентации. На редкость отчетливая фотография.
– Ну и что? – спросил Шурик.
– А то, что Люция утверждает: один из придурков, изображенных на фотографии, ее пропавший муж.
Присмотревшись, Шурик увидел на фотографии, среди прочих скошенных рож, несколько криворотого человечка. Криворотость эту, наверное, можно было отнести к дефектам печати, но на всякий случай Шурик заметил, что на месте Люции Имантовны разыскивать такого чудика он бы не стал. Иван Сергеевич Березницкий как-то не пришелся ему, пусть бы себе и бегал.
– Это не твое дело, – грубо сказал Роальд.
– Но ты сам посуди, – сказал Шурик. – Иван Сергеевич в бегах уже пару лет. Эта Люция ищет его непрерывно. Одних объявлений сколько давала. «Мой лютик, жду на прежнем месте!» А лютика нет, как не было. Откуда вдруг снова появился? Его же легко опознают. Он косоротый.
– Это не твое дело, – грубо повторил Роальд. – Может, на снимке совсем другой человек. И так бывает. Косоротых много, все равно надо проверить. Люция нам платит неплохие деньги. А ее бывший муж сам пописывал в газеты. Почему бы ему не зайти в Домжур? Его, наверное, там знают.
И посмотрел на Шурика:
– Хочешь мяса, сделай зверя!
Для кого пишет писатель
На четвертый день прозаик П. и поэт К. пришли в себя.
Проведя в номере короткое закрытое партсобрание, они явились ко мне и не отказались от бутылочки ледяного швепса. «Что мы собираемся делать дальше?» – утомленно спросил прозаик и укоризненно постучал тростью в пол, будто призывая в свидетели своего благорасположения кого-то из нижних соседей.
– Поедем к мадарскому коннику.
– Кто такой?
Я рассеял их подозрения.
Мадарский конник – это высеченный на гигантской известняковой стене всадник. Видимо, коренного происхождения, автохтон, а не просто болгароязычный. В левой руке он держит поводья, а правой бросает копье, пронзая льва – символ всего чуждого, иностранного. За конником бежит собака. Не какой-нибудь нынешний недобитый сардель- терьер, а настоящая славянская боевая собака. Таких приравнивают к холодному оружию. Кто и когда создал шедевр – неизвестно. Надписи, оставленные на стене ханами Тервелом, Кормисошем и Омуртагом, ясности в вопрос не вносят, ибо оставлены, понятно, уже после создания барельефа. Мы непременно должны все это увидеть.
Прозаик П. согласно кивнул, но поэт К. на всякий случай заметил:
– Но они, болгары, должны помнить...
День выдался столь душный, столь опаленный бессердечным южным солнцем, что даже штурцы, так в Болгарии называют кузнечиков, орали истерично и с передышками.
Бесконечная травянистая степь.
Так и ждешь, что вдали из марева выдвинется римская колонна.
Гигантская белая стена известняков на горизонте, вырастающая по мере того, как ты к ней приближаешься. Адам, посещавший рай, несомненно, видел кусочек этой бесконечной степи. Три автомобиля шумно рубили плотный душный воздух. Тучные мотыльки разбивались о ветровое стекло. Боже, как прекрасен и древен мир, в котором нам выпало жить! Если бы не это битое стекло в канавах... Если бы не обрывки пластиковых пакетов... Если бы не мятые жестянки на обочинах...
Вечность.
Мы ныряли в быструю, поразительно прозрачную, ничем пока не загаженную Камчию. Прозаик П. бесстрашно вошел в воду по плечи, но все равно был виден до самых пяток, так прозрачна была вода. Веселии Соколов шумно бросился в воду с разбегу, ему кланялась трава, густо облепившая горбатый берег.
И все-таки даже в этом раю я наткнулся ногой на осколок бутылки.
– Ты терпи, – сказал Веселии. – Камчия – это река Андрея Германова. Пусть Андрея уже нет с нами, но ведь все реки Земли впадают в Стикс. Теперь ты и Андрей – кровные братья.
Я кивнул.
Я всегда сомневался в том, что самый древний плач человека – плач по женщине.
Да, конечно.
Но все же самый древний плач человека – по дружбе.
И, слушая Веселина, глядя на огромные белые облака, как осадные башни катящиеся по выгоревшему шуменскому небу, уже предчувствуя дождь, так хорошо зашуршавший бы в сухих травах над Камчией, я плакал по людям, которых считал своими друзьями, которых мне посчастливилось знать или которые когда-то просто помогли мне стать самим собой.
Глядя на огромные облака, на выгоревшее небо, на прозрачную быструю реку Камчию, поросшую по берегам травой, я вместе с обрушившимся на нас дождем плакал об Андрее Германове, которого давно нет с нами. Поглаживая рукой мокрую содрогающуюся под струями дождя траву, я плакал по академику Дмитрию Ивановичу Щербакову, когда-то много-много лет назад в своем домашнем кабинете на
