Там на мягких диванах, освещенная янтарным, розовым, голубым или зеленым светом ламп восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады, в третьей велись беседы и раздавался веселый смех. И снова музыка. Пустеют уголки уюта, песни и остроумной шутки, и снова полон зал, и топот ног в лихой мазурке.
Но вот утомлены танцоры, дамы, музыканты.
Затих «Кебир». Огни потухли. Разъехались все гости по домам. И мирный сон спустился над горою.
По очереди одна из рот уходила в плавание на учебном судне «Моряк», которым командовал (бывший мой воспитанник Петербургского корпуса) Старш. Лейтен. Максимович. Подошла очередь и моей (севастопольской) роте идти в это плавание. По морскому уставу я, – капитан 1-го ранга, не мог плавать под началом Ст. Лейтенанта, а потому Директор Корпуса назначил к кадетам Лейтенанта Калиновича.
Утром на крепостном дворе нагрузили кадеты две фуры, запряженные мулами и чернокожие возницы повезли кадетское имущество на пристань Бизерты, чтобы там перегрузить на парусное судно «Моряк». Я сказал роте наставительное слово, пожелал им счастливого плавания и благословил в поход. Рота покинула крепость и фронтом с песнями ушла в Бизерту. Из рощи оливок еще доносились их звонкие, молодые голоса и стихли на нижнем шоссе. Осиротелый на время, я спустился в «Сфаят», где по совету Директора, засел за новую патриотическую пьесу для театра Морского Корпуса – «Памятник – Россия». Я написал ее в 3-х картинах:
1) Могущество великого Царства.
2) Распад Царства во время революции.
3) и Светлое воскресение России.
Закончив ее, я прочел свое произведете в «Художественно-Литературном Кружке» Морского Корпуса – председательницей которого была супруга Директора. Пьесу одобрили и много о ней потом говорили.
А пока она писалась, кадеты мои плавали и я навещал их на учебном корабле.
Командир его хорошо помнил своего воспитателя, принимал меня с почетом и ласкою, показывал судно, занятия кадет, устраивал шлюпочные учения под веслами и парусами.
Приезжал ко мне в Сфаят Лейт. Калинович, докладывал о кадетах и высказал мне, что очень доволен кадетами, что они удивительно хорошие мальчишки и, несмотря на мелкие проступки и ошибки (благодаря их молодости), они очень хорошего направления и полны благородных задатков. Одно удовольствие с ними работать.
Выслушав такой лестный отзыв, такого прекрасного воспитателя, я испытал глубокую радость за свою любимую Севастопольскую роту и с душевным удовлетворением увидел, что мои труды нескольких лет не пропали даром.
Вот, думалось мне, они уже кадеты 5-й роты, там 4-я, и вот они – Гардемарины; доведу ли их до мичмана? увижу ли их офицерами? А пока я так думал о них, в келье Владыки Кебирского, Китицын ловкими и умелыми руками перетасовывал две колоды «Владивостокскую» и «Севастопольскую» карт. В стройном «пасьянсе» укладывались офицеры – валеты, ротные командиры – короли, отбрасывались дамы и передвигались важные тузы.
В результате этой раскладки, большинство «Севастопольских» офицеров перешли на разные хозяйственные, классные, канцелярские должности, а воспитателями к севастопольцам пришли «Владивостокские» мичмана, фельдфебеля и унтер-офицеры.
Я сам не избег той же участи.
После многих часов убеждений и уговоров, темные, бархатные глаза уговорили меня: «для общего блага Корпуса», как говорили мягкие губы, отдать мою роту, расколов ее на две части, – старшую – по возрасту, успехам и развитию 4-ую – Ст. Лейтенанту Брискорн; а 2-ую – 5-ую роту новому гостю с эскадры – Помощнику Старшего офицера крейсера «Генерал Корнилов» Старшему Лейтенанту Круглик-Ощевскому – офицеру, перешедшему из армии во флот.
– Вы – «человек с сердцем», – говорил мне уговаривающий голос Китицына. – Вы знаете сердце детей, возьмите 6-ую и 7-ую роты и воспитывайте их, как Вы прекрасно это умеете. Он – «человек с перцем» – возьмет 5-ую роту – это возраст – который нужно держать в ежах. – Я и других «королей» переставлю и тогда у нас получится стройная организация. Каждый будет на своем месте. И Корпус отшлифуется, как бриллиант!
Вечером того же дня вышел приказ по Корпусу, благодаривши меня за все труды, заботы и знания, положенные в роту мою в Севастополе, во время эвакуации и в Бизерте и я назначался Командиром Сводной 6-й и 7-й рот. Всю работу приходилось начинать сначала. Плавание на «Морях» окончилось и «Севастопольцы» мои вернулись на «Кебир». Приехал и «гость с эскадры».
В одно печальное утро, о котором и до сих пор вспоминаю с невыразимой грустью, на дне крепостного рва, стоял я перед серединою фронта своей дорогой, «Севастопольской» роты и читал им приказ по Корпусу о нашей разлуке.
Длинный фронт вытянулся вдоль крепостной стены и двойной линией тянулись передо мной милые головы кадет с глазами, устремленными на меня, давно знакомые, близкие, родные лица, так хорошо изученные мною души, так горячо любимые дети-друзья.
Прочтя приказ, я сказал им прощальное слово, – мне тяжело и грустно отходить от Вас; но я учил Вас безропотно подчиняться каждому приказу и сам подаю Вам в этом пример.
Сбоку на фланге на фоне крепостного вала стояла высокая фигура Круглика-Ощевского, белая рука разглаживала черные бакенбарды на белом лице и черные глаза с улыбкой следили за прощанием Командира с его ротой.
Вдруг он отделился от скалы и громко закричал:
– Господа, по обычаю моряков, качать вашего любимого командира, ура!
Рота бросилась ко мне, подхватила и высоко взлетал я между двумя каменными стенами на мягкие руки дорогих моих воспитанников и учеников.
– Ура! ура! – кричали кадеты; но сердце мое сжималось от горя разлуки.
Я переживал чувство матери, отрывающей родное дитя от груди своей и передающей его, против воли своей, чужой и строгой гувернантке.
Отделенную часть превратили в 4-ую роту и я передал ее Ст. Лейтенанту Брискорн; оставшуюся часть – 5-й роты передал Ст. Лейт. Круглику-Ощевскому, а сам пошел в крепость принимать 6-ую и 7-ую сводную роту, которою мне теперь предстояло командовать.
Никогда не забывая своей «Севастопольской» роты, как нельзя забыть даже умершее дитя, я вскоре привязался к своим новым «малышам» воспитывая их, я обучал их морскому делу, французскому языку и затем еще рисованию, ходил с ними в экскурсии, читал им Историю Морского Корпуса и так часто и много общаясь с ними, искренно полюбил и эти роты, с которыми пробыл до 1923 года до своего отъезда в Париж.
В тот год и в той роте я закончил все 20 лет моей учебно-воспитательской деятельности, имея своим старшим воспитанником Контр – Адмирала Николая Машукова и самым младшим – кадета Владимира Спильниченко.
Дело его личных воспитанников, Владивостокского Морского Училища было теперь окончено в Бизерте и Михаил Александрович Китицын считал, что долг его по отношению «к своим» закончен; «перевоспитывать» или «довоспитывать» «Севастопольцев», вероятно, ему больше уже не хотелось, или были у него для того личные причины; только недолго он пробыл с нами после своего возвращения из Парижа, куда ездил он устраивать «своих». Подарив мне «свои погоны» на добрую память о совместной службе, он в один печальный день с грустью простился со своим «Кебиром», и, переодевшись в штатское платье, снова на пароходе и уже окончательно покинул Морской Корпус. Уехал он в Америку, куда уже раньше уехал адъютант Корпуса барон Соловьев.
За начальником строевой части вскоре оставил Корпус и ушел на эскадру его помощник Ст. Лейтенант Брискорн.
Начались перестановки в личном составе. Вскоре после отъезда Кап. 1-го ранга Александрова, Директор Корпуса предложил мне занять пост Инспектора Морского Корпуса.
На предложение Адмирала Герасимова я ответил: «если» Ваше Превосходительство, мне прикажете вступить Инспектором Классов, я исполню Ваше приказание беспрекословно, если же Вы спрашиваете мое
