весьма бестактным, а тети Иннин приезд на дачу – катастрофой, но мама всегда ее очень ждала и к приезду тщательно готовилась.
Тетя Инна была болезненно брезглива – непонятно, как это сочеталось с ее профессией дантиста. Никто даже и подумать не смел пройти рядом с ее кроватью. Папа однажды забылся и присел на ее постель. Разразился страшный скандал. «Ничего, Инна, ничего, – успокаивал ее папа, – в самом крайнем случае сделаем аборт!»
Может быть, из-за своей брезгливости тетя Инна терпеть не могла животных. Однажды папа принес на ладошке крохотный шелковый черный комочек карликого пуделя, нашу будущую Топси; она была еще слепая и такая маленькая, что нельзя было разобрать, где у нее головка, где хвостик. «Яша, – сказала Инна строго, – немедленно посадите собаку на цепь!»
Перед каждой едой Инна регулярно спрашивала папу: «Яша, вы вымыли руки?» Я росла, кончила школу и университет, вышла замуж, родила Вику, а вечный вопрос «Яша, вы вымыли руки?» продолжал три раза в день звучать у нас на даче и означал связь времен.
Иннины «крылатые выражения» оставались в наших семейных анналах, мы и сейчас ими пользуемся по разным подходящим случаям.
Но вот о чем я думаю: как смогла тетя Инна в блокадном Ленинграде, в городе, где не было ни воды, ни тепла, ни света, а только бомбы и трупы, всю войну преданно лечить гнившие и выпадавшие зубы изнуренным ленинградцам?
Папа и мама – молодожены. 1924 год.
Семейная легенда рассказывает, что папа женился на маме «по ошибке». Было это в двадцать четвертом году. Папа за год до этого окончил Московский медицинский университет и был уже молодым профессором, а мама – выпускницей. Приятели обещали познакомить папу на выпускном вечере с красивой девушкой по имени Бэтти Эпштейн. Папа увидел танцующую маму, спросил у соседа, кто это, ему ответили – Эпштейн. Папа сразу влюбился. Приятели заметили его ошибку: «Что ты делаешь, это же не та Эпштейн! Это – Соня, а тебе нужна Бетти!», – но было поздно. Папа категорически заявил, что это именно
Первые совместные годы мамы и папы были очень трудными: они не имели своего угла и скитались по коммуналкам. Плюс к этому в приданое к маме папа приобрел старушку Розальвовну.
Розальвовна была когда-то директором маминой гимназии в Витебске; до революции она много раз бывала в Париже и в гимназии преподавала французский язык. В хаосе Октябрьского переворота она совершенно потеряла голову и пыталась покончить с собой. Моя мама была идеалом доброты и сочувствия. Она взяла Розальвовну к себе, и остаток жизни Розальвовна провела в нашей семье, долгое время отделенная только ширмой от кровати моих молодых родителей. Сколько я ее помню, она всегда кряхтела, стонала и жаловалась, что умирает, но папа смеялся, что она забыла, как это делается. Папа подшучивал над ней, тяготился ее обществом, но терпел и не роптал. Умерла Розальвовна глубокой старушкой в конце сороковых годов.
Когда я родилась, Розальвовна говорила со мной только по-французски, и я в детстве одинаково хорошо владела обоими языками. После смерти Розальвовны, к сожалению, стремительно все забыла.
Кроме Розальвовны, с нами часто жила тетя Анна Яхнина, мамина двоюродная тетя. Я ее очень любила. В молодости тетя Анна примкнула к эсерам. Она была врач-эпидемиолог, работала на сыпнотифозных и холерных эпидемиях, постоянно моталась между Поволжьем и Средней Азией и каким-то чудом уцелела в тридцать седьмом и позже. За заслуги по борьбе с эпидемиями тётя Анна похоронена на Новодевичьем кладбище.
Папа – молодой, но уже известный ученый.
Мама – молодая сотрудница Лины Соломоновны Штерн.
Не имея своего угла, мама с папой позволили себе завести мою сестру Лялю только через четыре года после свадьбы.
Папа мечтал о сыне, и через десять лет после Лялиного появления на свет мои родители повторили попытку, но родилась я… Папа был огорчён, но быстро смирился с этой неудачей.
Я с сестрой Лялей перед войной. Папа был в это время проректором 2-го медицинского института. Когда началась война, он организовал эвакуацию института из Москвы и ушел добровольцем на фронт, а мы с мамой уехали в Омск. Уехали огромным табором: моя сестра Ляля, я, Розальвов-на, тетя Анна Яхнина и куча моих ленинградских кузенов и кузин по маминой линии, с матерями (их отцы – мамины братья тоже ушли добровольцами на фронт, нахально нарушая тем самым статистику общества «Память», согласно которой евреи отсиживались в тылу).
В Свердловске у Вонсовских. Бадика
По дороге в Омск весь этот табор свалился в Свердловске на голову дальним родственникам по папиной линии Шубиным-Вонсовским. Сергей Васильевич Вонсовский (все дети, включая меня, почему-то звали его Бадика) был крупным физиком. В тридцать седьмом году его ближайшего друга, физика Шубина, арестовали, оставив сиротами трех маленьких детей и тяжело больную жену. Сергей Васильевич на ней женился и вырастил шубинских детей. Я хорошо помню его по нечастым встречам в Москве. Бадика стал впоследствии президентом Уральского филиала Академии наук СССР, и это редкий, быть может, даже уникальный случай, когда при советской власти столь высокий пост занимал такой замечательный человек.
…А тогда, в сорок втором, мы всем табором какое-то время жили у него в Свердловске – разумеется, без прописки. По квартирам часто ходила милиция проверять, не живут ли в квартире посторонние. Пускать посторонних было категорически запрещено, но все равно почти у всех в Свердловске жили бежавшие из Москвы или с оккупированных территорий родственники и друзья. Днём взрослые нелегалы куда-то уходили, а меня оставляли. Я все это хорошо запомнила, потому что, когда приходила милиция, меня прятали в уборной, не зажигая света, чтобы инспектор не подумал, что там кто-то есть. Когда мама бывала дома, прятали с мамой, а чаще совсем одну. В уборной было холодно, сыро и страшно, к тому же пахло так, как только и может пахнуть единственный туалет в густонаселенной квартире. Милицейская форма потом долго ассоциировалась у меня с этим запахом.
…Жить без прописки было опасно и для хозяев, и для нас, и мы уехали в Омск.
В Омске
В Омске было очень голодно, и семьям фронтовиков выделили участки то ли за Омкой, то ли за Иртышом – там сажали картошку. Мама с моей сестрой Лялей время от времени ездили ее окучивать. Однажды поздней осенью мама вернулась из этой поездки, закрывая лицо большим платком. Я заглянула под платок и заорала от ужаса: лица у мамы не было, вместо него с обнаженных костей свисали клочья окровавленной кожи и мяса: машина, на которой мама ехала, перевернулась на замерзшей реке, мама выпала и проехала лицом по шершавому, как наждак, льду. Ляля отвела маму в госпиталь, там ей наложили много швов. А картошку нашу, нашу надежду, над которой мама и Ляля трудились все лето, кто-то выкопал…
… Я часто ходила в мамин госпиталь читать раненым стихи Твардовского. Раненые меня очень любили – я олицетворяла для них оставленных дома детей. Один раненый написал мне замечательное письмо, а в конверт насыпал сахарный песок – по тем временам неслыханную роскошь. Мама сказала, что письмо надо сохранить, раненого поблагодарить, а сахар вернуть – ему он нужнее. Мне было четыре года. Я предложила: «Давай лучше так: раненого поблагодарим, письмо вернем, а сахар съедим». Мама не разрешила, и я отнесла сахар обратно, но раненый не взял.
Однажды папа прислал нам с фронта с каким-то раненым две пачки печенья. Мама растёрла печенье в порошок и каждый вечер перед сном давала мне одну чайную ложку. Я засыпала и просыпалась счастливая – я знала, что вечером меня ждёт райское угощение…
…Набитая соломой кукла, которую вы видите на фотографии, была единственной куклой в моей жизни. Штопанная – перештопанная мамой, она прошла через все мое детство.
Папа-подполковник. 1942 год. Папа был Главным патологоанатомом Карельского и Северного фронтов, был награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны. В конце 1944 года был контужен и незадолго до окончания войны вернулся в Москву. Папа своими орденами очень дорожил – он, как и многие, платил за них кровью, а сейчас их можно купить за гроши у фарцовщиков
