Все они говорили, что мой подарок произвел замечательное впечатление на Его светлость. Он во все дни проживания в Москве наслаждался звуками музыкального ящика. Выезжая в Петербург, приказал запаковать как можно лучше и отправить к себе в бухарский гарем.
Эмир в Петербурге был принят государем, государыней, наследником, великими князьями и всеми высокопоставленными лицами при дворе; везде имел большой успех и остался сатрапом Бухары на всю свою жизнь, с пожалованием звания Его высочества вместо Его светлости. Говорили, что поездка эта обошлась эмиру весьма дорого из-за тех роскошны). подарков, которыми он наделял всех.
Брат Латифа — Убайдулла Касым-Ходжаев — был мой приятель (его сын в данное время, 1934 году, состоит наркомом от Бухары) 8*, я с ним имел большие дела, и он часто меня навещал. Он рассказывал, что ему часто приходилось бывать в Кремлевском дворце, когда жил там эмир. [Убайдухла] возмущался поведением свиты эмира, он жаловался, что они держали себя чрезвычайно грязно, вытирали свои руки об обои, драпировки и обивку мебели после еды плова, отчего вся мебель приобрела ужасный вид, и весь апартамент, занимаемый эмиром, пришлось ремонтироваъ вновь после отъезда эмира. Однажды, рассказывая об успехе моего подарка, он как бы случайно спросил меня: «Скажи, пожалуйста, сколько стоила тебе эта музыка?» Я подумал: сказать правду неловко — деиев подарок для нашей фирмы, пожалуй, обидятся! Решил сказать 6 тысяч рублей, как сказал мне Габю, что за нее в свое время было заплачен помещиком. Убайдулла ответил: «Хорошая музыка, много доставила Его светлости удовольствия!»
Все впечатления от поездки эмира давно кончились, он из Петербурга поехал в Ялту, где у него была куплена вилла, куда он переехал жить и отдохнуть 9*. Я однажды, занимаясь в Московском Торгово-промышленном товариществе в своем кабинете, услыхал какой- то странный шум: выкрики, кряхтение и топот многих ног, обутых в тяжелую обувь. Молодые конторщики повскакали со своих табуреток, бросившись посмотреть: что это такое там делается? Я тоже решился посмотреть, но только успел подойти к двери своего кабинета, как она распахнулась и вошел Латиф, а за ним несколько здоровых крючников несли на спинах кипы, обшитые белой кожей. Латиф показал им рукой на пол, куда они и свалили их. Латиф, поздоровавшись со мной, сказал: «Это от Его высочества подарки, он просит принять», — вручая мне фактуру на 6 кип разного товара. Я посмотрел фактуру и увидал, что товару будет не менее 6 тысяч рублей; право, мне сделалось неловко за такой щедрый подарок, как будто бы я обманом получил его, от блеснувшей мысли: вот почему Убайдулла интересовался стоимостью «музыки»! Мог ли я в то время думать, что Убайдулла расспрашивал меня с целью передать министрам эмира?
Среди шести кип оказались две кипы с коврами, кипа с каракулем, кипа с разными халатами, а остальные кипы были наполнены бумажными, шелковыми, бархатными, парчовыми кусками материй. В них оказалось два куска индийской парчи, замечательной по выделке и, нужно думать, большой ценности. Один из них я пожертвовал на раку к св. Сергию преподобному
ГЛАВА 48
Имея большие дела с разными лицами, невольно приходилось интересоваться ими и считаться с положительными и отрицательными сторонами их жизни. Надолго укреплялись в памяти разные рассказы из жизни их, смущающие многих по странности и непонятности. Зачастую фамилии таковых делались нарицательными, так: «Поедем на империале конки?» — «Что ты!., я еще не Малютин, у меня хватит две копейки ехать внизу». Или: «Жаден, как Карташев» *. Или: «Отчего не купишь себе дачу или дом?» — «Я еще не сделался Шелапутиным!» Или: «Ты угостишь меня по Шелапутинскому счету?» ** — и тому подобное.
Павел Павлович Малютин был полный собственник большой и образцово поставленной фабрики под наименованием Раменская мануфактура, находящейся в 60 верстах от Москвы по Рязанской железной дороге. Начало благосостоянию этой фабрики положил отец его 3*, отличавшийся большим умом, энергией и широким размахом в своих торговых делах; что же касается до его личной жизни, он был мелочен и скуп, боясь израсходовать для себя лишние двадцать копеек. Мне приходилось слышать от лиц, близко знающих его, что он, приезжая в Петербург, останавливался в одной из самых дешевых гостиниц, употреблял целые дни на посещение своих покупателей для получения от них заказов, и когда делалось уже темно, он шел обедать в дешевый трактирчик и после съеденного обеда, пользуясь даровым светом, писал письма в Москву с распоряжениями, заносил полученные заказы в свою книжку и оставлял трактир только после того, как замечал недовольство половых, старающихся выкурить посетителя, ничего для себя не спрашивающего. Тогда он уходил в только что выстроенный пассаж на Невском, где засаживался на скамейку, ближе к свету лампы, и заканчивал там дела, после чего шел в гостиницу, ложился спать в темноте, тем экономил 20 копеек за свечу, за которую пришлось бы платить, если бы он хоть раз и на минуту зажег бы.
