цветами. Поскольку я боялся обессиления молодых деревьев, были сняты с деревьев по крайней мере три четверти завязей фруктов, но, несмотря на все это, урожай получился неимоверный, а так как для плодов не было приготовлено место для сбережения, то пришлось несколько комнат в доме употребить для склада их. Многие яблоки получились наливные, с возможностью видеть зерна. 9 мая, в день моих именин, уже обыкновенная сирень отцвела, а в полном цвету была поздняя — шпет, новый сорт, выписанный из Германии; тоже цвели пионы, что для них по времени было весьма рано. Огурцы из парников собирали ведрами, а не десятками, как это бывало в предыдущих годах.
Но в середине мая все русское общество было потрясено разгромом нашей армады под командой Рожественского 1*. Это несчастие не могли спокойно перенести даже такие лица, которые стояли, как казалось, на очень низкой ступени развития. У меня в имении из года в год работала артель землекопов, состоящая почти вся из одних родственников, между ними был сильный мужик Лазарь. Раньше он работал в каменноугольных шахтах, зарабатывая очень большие деньги, но все их проигрывал и пропивал, ничего не высылая своей семье в деревню. Его родственники решили больше не посылать туда, а брать с собой ко мне на работу, надеясь, что он под их надзором не будет зря тратить деньги. Я помню, в воскресенье утром я шел купаться и проходил по дороге, ремонтируемой Лазарем. Вид Лазаря меня удивил: у этого добродушного человека были возбужденные, злые глаза, лицо, покрытое бледностью; я остановился и спросил его: «Что с тобой? Кто тебя обидел?» Он, ударив молотком камень, отвечал: «Бают, что весь наш флот уничтожен». — «Где это ты мог слышать?» — «Ходил утром в Подольск купить себе кое-что, там в лавке говорили». Вернувшись в дом, я из газет увидал, что сообщение Лазаря верно.
Не буду описывать настроение купечества после разгрома нашего флота, но сразу сделалось заметным, что даже те из купцов, которые боялись раньше слышать о каких-либо желательных реформах в правительстве в очень ограниченных размерах, теперь внимательно прислушивались к словам «болтунов», как они прежде называли либералов, с сочувствием покачивали им головами. Во всех кругах общества назрела потребность к большему свету, воздуху и простору в обновлении старого порядка жизни.
Н.А. Найденов, чуткий к общественному настроению, сразу почувствовал, что он потерял значительную часть своего обаяния среди купеческого общества, и начал говорить: «Откажусь от председательства в Биржевом комитете, я стар, пусть работает молодежь!»
Должен сказать, что это его желание высказывалось им много раз и раньше, но окружение уважением и почетом со стороны купцов заставляло его переменить это намерение, и он оставался опять на своем посту. Но в данное время для меня было ясным, что он не изменит своего намерения, и придется выбирать нового председателя Биржевого комитета. Невольно задавал себе вопрос: кто бы мог занять это положение в это напряженное время с возможностью объединить общество, уже стремящееся к реформам? Купеческое общество остановилось на двух известных московских купцах: Григории Александровиче Крестовникове и на Павле Павловиче Рябушинском.
Г.А. Крестовников по своим умеренным взглядам весьма подходил к Н.А. Найденову, а П.П. Рябушинский [был] более либерального образа мыслей. Первого поддерживал Н.А. Найденов, еще сохранивший свое влияние среди купечества, а П.П. Рябушинского — немногочисленная группа «прогрессистов»; понятно, прошел в председатели Г.А. Крестовников.
По моему мнению, как Г.А. Крестовников, так и П.П. Рябушинский не подходили к существующему в то время общественному настроению: Крестовников, как многие его за глаза называли «костяной яичницей» 2*, не отличался даром слова: когда ему приходилось говорить в собраниях, то одну и ту же мысль повторял неоднократно, как бы боясь, что она так глубока и слож: на для слушателей, что нужно вдалбливать в головы их, и его речи были нудны и скучны. П.П. Рябушинский хотя был либеральных взглядов, но по душе был жесткий, мало чуткий, и о нем сложилось понятие как о человеке, старающемся извлечь отовсюду выгоды только ради своих интересов, предполагая его способным материально погубить каждого, мешавшего ему на деловой дороге. При выходе с Биржи мне неоднократно приходилось слышать остроты купечества на Банк Рябушинских (находящийся на Биржевой площади в многоэтажном доме, на фронтоне которого были изображены два медальона, связанные между собой канатом), говоривших: «Смотрите! Прочную веревочку приготовил Банк Рябушинских для своих клиентов, не придется ею им запасаться!» Этим намекая, что не миновать клиентам Банка Рябушинских в будущем надеть петлю от успеха работы с их банком.
Я пересмотрел в моей памяти всех выдающихся купцов того времени, чтобы составить себе понятие: какой бы из них, по-моему, был бы более всего желателен на эту должность, и остановился на единственном — Сергее Ивановиче Четверикове (о котором я кое-что написал в главе 45-й своих воспоминаний). С.И. Четвериков — владелец Городищенской суконной фабрики и, кроме того, стоящий во главе очень крупного и солидного дела «В. Алексеева сыновья»; он обладал внушительной фигурой, ясной и красиво излагаемой речью, имел за собой хорошую и добрую славу, был либерал и всем этим мог иметь влияние на новое поколение купцов, хотя бы в пределах общего сословного интереса.
Во время начавшихся осенью революционных эксцессов мне пришлось быть в С.-Петербурге, и, пользуясь своим пребыванием там, мне захотелось побывать у известного журналиста, издателя и редактора самой распространенной газеты «Новое время». Попал к Суворину через одну его сотрудницу, госпожу Смирнову, учившуюся вместе с сестрой моей жены. Со Смирновой я поехал к Суворину в 2 часа ночи, и были приняты в его кабинете, обставленном с большим вкусом. Суворин сидел за письменным столом с грудами писем и газет, прочитанные им бросались на пол с его пометками, потом тщательно собирались его секретарем для дальнейшего направления.
Письменный стол стоял впереди комнаты, но сравнительно далеко от окон. Перед столом висел на стене портрет красивой дамы, писанный, как можно предположить, известным художником; потом узнал: эта красавица была его второй женой 3*. После этого моего первого посещения мне пришлось у него побывать еще несколько раз. В одно из этих посещений разговаривал с ним о разных волнующих [меня] в то время предметах. Суворин между прочим обратился ко мне с вопросом: имеется ли на виду в Москве кто-нибудь из купечества, могущий стать во главе и объединить его? Я ему ответил, что, по моему мнению, мог бы быть таковым С.И. Четвериков.
Алексей Сергеевич очень заинтересовался Четвериковым, много расспрашивал о нем, потом взял из своего ящика письменного стола записную книжечку, куда записал все, что я ему говорил, и потом обратился ко мне с просьбой: «Пожалуйста, повидайте Четверикова и передайте ему от моего имени просьбу побывать у меня при случае, когда ему придется быть в Петербурге, мне бы очень хотелось с ним поговорить об общих русских интересах».
По приезде в Москву я немедленно переговорил с Четвериковым, встретив его на Бирже. Он выслушал меня и ответил: «Чтобы я поехал к этому мерзавцу! Нет, уж этого никогда не будет! Я ему и руки не протяну!»
Вспоминая этот случай, я хотел показать, как либералы того времени всякого, не исповедующего их кредо, не стеснялись называть либо дураком, либо мерзавцем.
Четвериков, называя так неосмотрительно Суворина, несомненно, руководствовался теми слухами о нем, которые распускались врагами Суворина, завидующими большому успеху талантливого журналиста, достигшего громадного влияния и успехов в своем жизненном пути.
Особенно было неприятно слышать такие резкие слова от С.И. Четверикова, имеющего дела со многими лицами, отличающимися малой нравственной чистоплотностью, как могу указать на большого купца Николая Александровича Второва, имеющего громадную оптовую торговлю почти во всех городах Сибири, закупающего на много миллионов в год разных товаров для своих этих отделений.
Всем купцам в Москве было известно, что покойный отец Николая Александровича Второва Александр Федорович, как говорили, при участии и сочувствии своего сына, с которым временно как бы поссорившись, обделали грязное дельце, «перевернули свою шубу» и всем кредиторам скинули 30 % со своего более [чем] трехмиллионного долга, таким образом положив в свой большой карман без больших трудов миллиончик чистоганом. Н.А. Второв после смерти отца получил наследство 13 миллионов рублей, а его брат Александр от первого брака [отца] — миллион рублей.
Н.А. Второв и не подумал расквитаться с обманутыми его отцом кредиторами, но, обладая большими коммерческими талантами, после смерти отца развернул колесо своего дела еще больше. Учел благоприятное время: он был одним из первых устроителей трестов из нескольких крупных предприятий.
