сознавая, о чем я говорю.
— К сожалению, должно признаться, что таких мер не существует, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться,* что если б земские управы взялись за дело энергически, то суслики давно были бы уничтожены! Я намерен посвятить этой мысли не менее десяти передовых статей.
Сказав это, он так глубокомысленно взглянул на меня, что я поскорее взял шапку и побежал куда глаза глядят.
Всю дорогу я бежал без всякой мысли. То есть, коли хотите, и была мысль, которая неотступно стучала мне в голову, не мысль самая странная, а именно: к сожалению, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться — и больше ничего. Это был своего рода дурацкий итальянский мотив, который иногда по целым часам преследует человека без всякого участия со стороны его сознания. Идет ли человек по тротуару, сидит ли в обществе пенкоснимателей, читает ли корреспонденцию из Пирятина* — вдруг гаркнет: odiarti! [509] — и сам не может дать себе отчета, зачем и почему. Даже когда я лег в постель, то и тут последнею мыслью моею было: к сожалению, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться…
Ночь я провел беспокойно, почти бурно. Во сне я припомнил, что программа этого дня осталась невыполненною и что нам следовало еще ехать с иностранными гостями в воронин-ские бани. Поэтому я тотчас же перенесся фантазией в бани и, увидев себя и иностранных гостей обнаженными, почему-то сконфузился. Но в то самое время, как я обдумывал, ка̀к бы устроить, чтоб нагота моя была как можно меньше заметна, Левассёр благим матом и на чистейшем российском диалекте завопил: пару! ради Христа, еще пару! Тут только я понял гнусный обман, которого были жертвою мы, простодушные провинциальные кадыки, и уже бросился с веником, чтоб наказать наглого интригана, как вдруг передо мной словно из-под земли вырос Менандр. Он был тоже совершенно голый, но в руках его, вместо веника, торчала кипа корреспонденции, из которых на каждой огненными буквами были начертаны слова: «к сожалению, должно признаться…» Меня бросило в пот, и что̀ было после того — я ничего не помню…
Утром, едва успел я опомниться от страшного сна, как Прокоп уже стоял передо мной.
— Ты пойми, — сказал он мне, — ведь мы должны будем фигюрировать в этом деле в качестве дураков… то бишь свидетелей!
— Надеюсь, однако, что мы не виноваты? — рискнул я возразить, сам, впрочем, не вполне уверенный, виноват я или не виноват.
— Дожидайся, будут тебя спрашивать, виноват ты или не виноват! Был с ними — и дело с концом!
Тут я вспомнил мой разговор с Левассёром на Марсовом поле и чуть не поседел от ужаса. Припомнит он или не припомнит? Ах, дай-то господи, чтоб не припомнил! Потому что ежели он припомнит… Господи! ежели он припомнит! Это нужды нет, что я ничего не говорил и даже убеждал его оставить заблуждения, но ведь, пожалуй, он припомнит, что̀
— Да ты не наболтал ли чего-нибудь? — спросил Прокоп, заметив мое смущение.
— Ей-богу, я ничего не говорил! Но я… но мне…
— Ну, брат, плохое твое дело, коли так.
— Но позволь, душа моя, ведь ты же всю эту историю затеял! Ты с ними меня свел! Ты приглашение мне принес! Ты заседания устраивал! За что же я должен терпеть?
— Мало чего нет! А ты вспомни, что̀ ты еще прежде про статистику-то говорил! Вспомни, как ты перебирал: и того у нас нельзя, и то невозможно, и за это в кутузку… Нет, брат, шалишь! Коли уж припоминать, так все припоминать! Пущай начальство видит!
— Позволь… но ведь не в этом дело!
— Нет, брат, уж припоминать так припоминать! Карту-то насчет трактирных заведений кто составлял? а? Ан карта-то, брат, — вот она! (Прокоп хлопнул рукой по боковому карману сюртука.)
— Но карта… что̀ же она означает!
— Там, брат, уж разберут. Там всему место найдут. Нет, это уж не резон. Это, брат, не по- товарищески!
— Но, пожалуйста, ты не думай, чтоб я…
— Нечего тут «не думай»! Я и то не думаю. А по-моему: вместе блудили, вместе и отвечать следует, а не отлынивать! Я виноват! скажите на милость! А кто меня на эти дела натравливал! Кто меня на дорогу-то на эту поставил! Нет, брат, я сам с усам! Карта-то — вот она!
Словом сказать, гонимые страхами, мы вдруг уподобились тем рыцарям современной русской журналистики, которые, не имея возможности проникнуть в «храм удовлетворения», накидываются друг на друга* и начинают грызться: «нет, ты!», «ан ты!»
Раз вступивши на скользкий путь сплетен и припоминаний, бог знает до чего бы мы могли дойти, но, к счастью, мы не успели еще пустить друг другу в лицо ни «хамами», ни «клопами», ни одним из тех эпитетов, которыми так богата* «многоуважаемая» редакция «Старейшей Русской Пенкоснимательницы»*, как в мой нумер влетел Веретьев.
— Берут! — ревел он, весело потирая руки.
Я побледнел; Прокоп положительно упал духом.
— Кого?!
— Волохова, Рудина и Берсенева уж взяли… Кирсанов на волоске!
— Но чему же вы радуетесь, Веретьев?
— Я чему радуюсь? Я? чему я радуюсь? «Затишье»! Астахов!* Маша! «Человек он был»* — а теперь что! Что я такое, спрашиваю я вас! Утонула!* Черта с два… вышла замуж за Чертопханова! За Чертопханова — понимаете! «Башмаков еще не износила»*…Зачем жить! Зачем мне жить, спрашиваю я вас! Сибирь… каторга… по холодку! Вот тут! — закончил он, ударяя себя в грудь, — тут!
Я знал, что Веретьев получил воспитание в Белобородовском полку, и потому паясничества его никогда не удивляли меня. Иногда, вследствие общего неприхотливого уровня вкуса, они казались почти забавными, а в глазах очень многих служили даже признаком несомненной талантливости. Но в эту минуту, признаюсь, мне было досадно глядеть на его кривлянья.
— Неужели вы хоть один раз в жизни не можете быть серьезным, Веретьев? — укорил я его.
— Тебе, Веретьев, когда ты в компании, — цены нет! — присовокупил с своей стороны Прокоп, — мухой ли прожужжать, сверчком ли прокричать — на все ты молодец! Ну, а теперь, брат, извини! теперь, брат, следовало бы и остепениться крошечку!
— Что ж! можно и остепениться! Ну, спрашивайте! глазом не моргну!
Сказавши это, Веретьев вдруг зажужжал на манер пчелы, но зажужжал так натурально, что мы с Прокопом инстинктивно начали отмахиваться.
— Ах, черт подери! Это все ты, шут гороховый! — обозлился Прокоп, — и охота нам с отчаянным связываться! Да говори толком, оглашенный, что такое случилось?
Быть может, Веретьев и еще откинул бы несколько фарсов, прежде нежели объяснить, в чем дело, но, к счастью для нас, в эту минуту пришел Кирсанов. Он был видимо расстроен; чистенькое и бледное лицо его приняло желтоватые тоны, тонкие губы сжались; новенький вицмундирчик вздрагивал на его плечах.
— Господа! вы видите меня в величайшем недоумении, — начал он раздраженным голосом, — не говоря уже о том, что я целую неделю, неизвестно по чьей милости, был действующим лицом в какой-то странной комедии, но — что̀ важнее всего — в настоящую минуту заподозрена даже моя политическая благонадежность.
