Он не раз говорил об этом и оправдывался:
– Ты понимаешь, тогда так писали.
Некоторые молодые поэты не выдерживали высокого градуса его критики и отходили от него. Светлов огорчался этим. Но как он радовался, когда слышал или читал что-либо талантливое!
– Нет, ты послушай, как он написал!-И, обращаясь к поэту, молодому или своему сверстнику: – Ты прочти, прочти ему!
…Я не могу говорить о Светлове объективно. Для меня он часть моей жизни, часть меня. Может быть, лучшее, что во мне есть.
Мне хочется рассказать о живом Светлове. О его походке, как он ступал прямо на носок, не дожидаясь, пока каблук коснется земли, весь устремленный вперед. О прищуре его глаз, доброжелательном, хитроватом, всегда с юмором, вызывающим партнера на ответ. О его обаятельном грассировании. Словно есть в словах буква «р» – ан ее и нету! Казалось, стоит ему сделать усилие, и он будет нормально произносить – «р-р». А он, оказывается, этим мучился и однажды при мне долго упражнялся на слове «Аврора». Без конца повторял он: «Аврора», «Аврора». Мне хочется рассказать о том, как он читал свои стихи и пел свои песни на собственный мотив. У него было два варианта мелодии. Он гордился этим и немного стеснялся:
– Старик, это я сам сочинил музыку…
Некоторые торопливые воспоминатели пишут: поэт с некрасивым лицом. Это неправда. Впрочем, сам он не считал себя Аполлоном (это его слова). Как-то, очень давно, гуляли они с Иосифом Уткиным, очень талантливым поэтом, славящимся, помимо всего прочего, своей внешностью. Светлов сказал ему, поддразнивая:
– Иосиф, ты красивый, а я умный.
Не раз он говорил мне:
– Старик, нам с тобой, чтобы кого-нибудь покорить, нужен интеллектушко!
(Он любил это словообразование: меценатушко, интеллектушко.)
У него было на редкость интересное лицо. Когда он читал стихи или пел песни, он становился прекрасен.
Вот я вижу его шагающего взад-вперед по комнате в проезде Художественного театра. Работая, думая, фантазируя, он никогда не сидел за столом. Вышагивал километры, как он сам говорил. Я иногда думал: может быть, поэтому он такой худой?
Вот он идет по Москве, по улице Горького, чуть наклонившись вперед, как бы ничего не видя, всегда думая о чем-то своем. На нем длинноватое коричневое пальто, большая кепка. Он странно неуклюж и изящен. Всегда без кашне и без перчаток.
– Это я сам себя так закалил. Я никогда не простуживаюсь.
Навстречу идет знакомый:
– А, Миша! Как жизнь?
– Постепенно.
– Как здоровье?
– Вскрытие покажет.
Светлов торопится расстаться со случайным собеседником. Спрашиваю, кто это.
– Как его… ну, забыл фамилию. Короче говоря, как сказал бы Боря Левин, это не лучшее из отбросов человечества. – И добавляет: – Я не хотел бы остаться с ним в осажденной крепости.
Вот он, собранный, не показывая, что волнуется, читает нашему театру одну из последних своих пьес – «Человеческая должность». Читка проходит с триумфом. Он счастлив, но выражает это скупо:
– Посмотрим… Ну, так зайдем куда-нибудь?
Вот он звонит ночью или рано утром:
– Старик, послушай, кажется, я сочинил что-то маловысокохудожественное.
Читает стихи.
– Ну, как?
Хвалишь, высказываешь свои соображения.
– Так это же только черновик. Надо еще поработать.
Тяга к людям, к общению с людьми самыми различными, стремление радовать, удивлять шуткой, рассказом, эпиграммой, черпать от них, создавая все время атмосферу творчества, – это было воздухом его работы. Очень давно, слушая разговор о хороших и плохих людях, он как бы нечаянно обронил фразу:
– Все-таки люблю я этих двуногих…
Светлову, как и всякому большому поэту, присущ был дар предвидения. Он интуитивно угадывал. Написанная в 1926 году «Гренада» десять лет спустя, во время испанских событий, стала мировым стихотворением.
А вот другой, уже личный, пример.
Мы родились с Михаилом Аркадьевичем в один день -17 июня. Только он был старше меня на год. Если мы оба в этот день бывали в Москве, то обычно праздновали его вместе. Так было и 17 июня 1941 года. Собрались в ресторане «Арагви». Михаилу Аркадьевичу исполнилось в тот год тридцать восемь лет, мне – тридцать семь.
Друзья попросили Михаила Аркадьевича написать стихи по случаю двойного праздника. Стихи не получились, но начало запомнилось:
Через четыре дня началась война.
За два года до кончины, когда ни он, да и никто еще не знал о его смертельной болезни, Светлов писал:
Рано ушел он от нас. Если бы он прожил еще несколько лет, мы узнали бы нового Светлова.
Роберт Рождественский
