Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Прощаясь, он говорит не «Зай гезунд», как обычно, а «Банзай гезунд!».

Это воинственное «банзай» еще резче подчеркивает его слабость и беспомощность.

В июне его перевели в соседний корпус в палату на восемнадцать человек,- там ближе рентген, здешний испортился.

Нина Александровна, его близкий и верный друг, ухаживавшая за ним в последние месяцы заботливо и самоотверженно, рассказывает:

– Я пришла в общую палату, он лежит где-то на ходу, страшно шумно, нянечки ругаются с больными. Стала его успокаивать; что-нибудь сделаем. Мы добились, что его снова положили в отдельную комнату. Я приехала: ну, теперь хорошо? А он говорит: «Зачем меня сюда перевели? Там было лучше, я подружился с хорошими людьми».

Санитару, который возил его в кресле по садику, он говорил:

– А ты уже совсем хорошо усвоил правила уличного движения.

Там, в больничном коридоре, он познакомился с одной старой женщиной. Они много разговаривали, она не знала, кто он. Потом он спросил:

– Вы знаете поэта Светлова?

Она решительно заявила: к черту Светлова, вы интереснее любого поэта.

Потом эта женщина плакала на его похоронах.. Она знала его всего несколько дней, но говорит, что это был самый интересный человек, какого она встречала.

Небольшое отступление. Было это незадолго до начала болезни Светлова. Помню, шел вечер. Светлов должен был выступать, ждал своей очереди. Я спросил у него: «Михаил Аркадьевич, есть у вас новые стихи?» Он кивнул и тут же записал, по моей просьбе, стихотворение:

Никому не причиняя зла,
Жил и жил я в середине века,
И ко мне доверчивость пришла –
Первая подруга человека.
Сколько натерпелся я потерь,
Сколько намолчались мои губы!
Вот и [трезвость] постучалась в дверь,
Я ее как надо приголубил.

Слово «трезвость» было зачеркнуто.

В другом черновике, который я увидел уже после смерти Светлова, было написано:

Вот и глупость постучала в дверь…

Отдавая мне листок со стихами, Михаил Аркадьевич сказал:

– Я еще не знаю, кто постучался в дверь. Но я найду.

Спустя некоторое время я приехал к нему домой, но его не застал. Вахтерша передала, что он скоро будет.

Минут через двадцать он действительно приехал и, увидев меня, еще издали негромко крикнул:

– А, здравствуйте! Знаете, я нашел, кто ко мне постучался:

Вот и горе постучалось в дверь…

Очень похоже на Светлова: к нему самому уже стучится болезнь, но он думает не о своем только горе. Он имел право сказать:

Я верен человеческому горю,-

И я его вовеки не предам.

Он лежит в больничной постели, худой, очень худой, худее самого себя, и оттого почти не узнаваемый, но улыбается своей обаятельно-неопределенной улыбкой – и все сразу становится на место.

Я принес ему пакетик абрикосов. Он увидел и как- то слабо крикнул:

– Вот чего мне не хватало!

Я огляделся: всюду стояли пакетики с абрикосами и апельсинами.

– Очень хорошо, что вы принесли, а то у меня осталось всего каких-нибудь полцентнера.

Снова показывает на книжку того же модного поэта, любителя душещипательных стихов:

– С такими нельзя воевать всерьез, яростно обличать. Только небрежно, мимоходом. Это будет сильнее… И вообще нельзя прямо выражать свои чувства.

Он задумывается и вдруг вспоминает:

– Когда застрелился Маяковский, мне позвонил Эдя (Багрицкий) и сказал: «Те, кто на него нападал, побегут к гробу, а мы не пойдем». Он любил Маяковского, но не хотел этого афишировать.

С каждым новым приходом я, вступая в палату, ощущаю внутренний толчок: как ни готовился к тому, что Светлов будет выглядеть плохо, всякий раз его вид оказывается хуже самых мрачных предположений.

Рассказываю ему, что сыну на курсах Строгановского училища дали задание: сделать проект оригинальной пепельницы.

– Передайте ему: самая оригинальная пепельница – для некурящих.

Это очень похоже на него: не просто необычная пепельница, но пепельница, выпадающая из собственного назначения. Светлов любит такие неожиданности. Оригинальность должна быть не в подробностях, а в основе, в корне.

Нина Александровна терпеливо, мягко и настойчиво уговаривает его есть. У него совершенно нет аппетита. Она жалуется:

– Вот опять недоел.

Он слабо улыбается:

– Недоедливый этот Светлов.

Он еще больше похудел, его мало осталось, и все- таки он сопротивляется болезни и смерти всем, что у него есть: солдатской терпеливостью, самим собой.

Откуда у него это терпение? У него же такой не боевой, не мужественный вид.

Вдруг он начинает вспоминать:

– В школе один мальчик произнес не вполне приличное слово, название дурной болезни. Я не знал, что это значит, и переспросил. В этот момент в класс вошел учитель. Он решил, что я нарочно так ругаюсь, и выгнал меня из школы. Я шел, чуть не плакал, мне казалось- теперь все кончено. И вдруг я подумал: «Ну и что? Ну, выгнали. Ничего. Подумаешь». Я не сказал себе ничего особенного, но стало легко на душе. И с тех пор, что бы со мной ни случилось, как бы плохо ни было, я вспоминаю этот случай и говорю себе: «Ну и что? Ну и ничего».

Я спросил:

– А когда вы придумали псевдоним «Светлов»?

– В тысяча девятьсот девятнадцатом году. Кажется, мне придумал отец. Был такой редактор «Нивы» Светлов. Отец и предложил мне взять эту фамилию. Я к тому времени уже напечатал несколько плохих стихотворений в екатеринославских газетах. Помню, на первый гонорар я купил себе большую белую булку. И был счастлив…

Я говорю, что надо будет разыскать его первые стихи.

– Зачем?

Он действительно этого не понимает. У него никогда не было никакого «архива». Когда я попросил у него

материалы для работы о нем – черновики, вырезки, фото; -оказалось, что у него вообще ничего нет. Довольно редкий случай среди писателей, которые, как правило, не страдают невниманием к собственному творчеству.

Вспоминаются строки Пастернака:

Не надо заводить архива,