словам, докладом Бухарина, его «великолепной ясностью и смелостью». Бабель говорил о съезде: «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как всё это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит» (Вол229). На самом же деле многие поверили.
В заключительном выступлении, в присутствии многих западноевропейских писателей, Горький утверждал, что в капиталистическом мире «в любой день книга любого честного писателя может быть сожжена публично, в Европе литератор все более сильно чувствует боль гнета буржуазии, опасается возрождения средневекового варварства, которое, вероятно, не исключило бы и учреждения инквизиции для еретически мыслящих». И эти слова Горький произносил в августе 34 г., за три месяца до убийства Кирова, незадолго до начала «Большого Террора» (Геллер245). Трудно сказать, насколько Горький в них верил. Но самое, пожалуй, поразительное, что присутствующие писатели, в том числе многие иностранные, отчасти верили в такие утверждения. Съезд проходил не только с антифашистской, но и с антибуржуазной, антизападной направленностью. Европейские писатели, прибывшие на съезд, считая, что Советский Союз — единственная альтернатива фашизму, активно поддерживали такую направленность. Как и большинство советских писателей, лучше знавших, что происходит в СССР, но не до конца осмысливших свой опыт. Те же, кто понимал, в основном помалкивали.
В то же время Горький в какой-то степени ориентировался и на доклад Бухарина. В одном из агентурных донесений Сталину говорилось, что Горький в заключительном выступлении, с неохотой признав Маяковского «влиятельным и оригинальным поэтом», настаивал на том, что его гиперболизм отрицательно влияет на молодых авторов (Вол229).
Конечно, дальнейшая судьба Бухарина зависела не только от его выступления на Первом съезде. Но всё же какую-то роль оно могло сыграть. И подход к литературе Бухарин предлагал «не тот». И аплодировали ему слишком горячо, даже встали. Такого Сталин не любил, когда шла речь не о нем, а о других. Такое усиливало подозрения.
Уже во время съезда на место одного из ведущих идеологических руководителей выдвигается Жданов, один из секретарей ЦК Ему поручена роль главного представителя партии на съезде, как бы посланника самого Сталина. Выступая на съезде, говоря о методе социалистического реализма, Жданов ссылается на Сталина, как на его непосредственного творца: «Товарищ Сталин назвал наших писателей ''инженерами человеческих душ''. Что это значит?.. Это значит… изображать жизнь не схоластически, не мертво, не просто ''как объективную реальность'', а изображать жизнь в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественных произведений должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма… Такой метод… мы называем методом социалистического реализма» (Геллер 246).
Излагая на съезде точку зрения партии, Сталина, Жданов одновременно является как бы «оком» вождя. 28 августа 34 г., на следующий день после открытия съезда, Жданов докладывает Сталину о первых результатах. По его словам, съезд проходит хорошо, хотя вначале возникали некоторые опасения. Все речи — результат серьезной подготовки. Все старались перекрыть друг друга «идейностью выступлений, глубиной постановки творческих вопросов…»
Жданов проговаривается, что такое благополучие — результат предварительной «накачки» делегатов. Он отмечает большую роль предупреждения, которое сделали на 2-х собраниях коммунистов, проведенных перед съездом. На собраниях речь шла о рапповской опасности, о том, «что ЦК крепко ударит по групповым настроениям, если они вылезут на съезд». «Коммунисты обещали приложить все силы, чтобы не подгадить»; это заставило рапповцев «переменить фронт» (стиль Жданова! — ПР). Жданов признает, что коммунисты выступали бледнее, чем беспартийные, но считает: несправедливо делать выводы, что коммунисты не имеют никакого авторитета в писательской среде (как говорил и писал Горький перед съездом). Сталина, вероятно, раздражал и союз Горького с Бухариным во время съезда. Они оказались единомышленниками в ряде вопросов. Напомним, что по настоянию Горького Бухарину поручили доклад о поэзии. По рекомендации Горького Бухарина назначили редактором газеты «Известия». Сходно оценивали они, в частности, поэзию Маяковского. К последнему вообще на первых порах власти относились недоверчиво. Его не принимал Ленин (за исключением стихотворения «Прозаседавшиеся», да и там шла речь не о поэзии, а о борьбе с бюрократизмом). Влиятельный партийный идеолог Бухарин на роль главного революционного поэта выдвигал Пастернака, а не Маяковского, которого он критиковал. Сталин решил противопоставить Маяковского Пастернаку. Тому и на самом деле не подходила роль ведущего советского поэта. А Маяковскому она была вполне впору. Он говорил о «ста томах моих партийных книжек», писал стихи о советском паспорте, высказывал желанье, чтобы о «работе стихов от Политбюро делал доклады Сталин». Он был крупным поэтом и «своим». Правда, иногда не совсем предсказуемым. Мог написать о стихах: «я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи» (правительственные ложи! —
В последний период своей жизни Маяковский далек от звучащего в его произведениях оптимизма. Самоубийство поэта определялось не только личными мотивами. В 29 г, когда Маяковского в последний раз выпустили во Францию, при встрече с художником Ю. Анненковым, когда тот сказал, что не возвращается в большевистскую Россию, так как в ней невозможно оставаться художником, Маяковский помрачнел и ответил: «А я — возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом», разрыдался как малое дитя и тихо добавил: «Теперь я… чиновник» (Волк184-5). Можно верить или не верить таким воспоминаниям, но учитывать их следует. В пользу их истинности свидетельствуют и показания Бабеля в 39 г., после ареста: «Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях» (Волк186). Во всяком случае Сталин горячо аплодировал Маяковскому, когда тот в январе 30 г. на вечере памяти Ленина в Большом театре читал отрывки из поэмы о Ленине (Вол184).
Но самым главным было, пожалуй, то, что к Первому съезду писателей Маяковский был мертв и от него не могли уже ожидать никакого подвоха (немаловажное преимущество!). А тут как раз в конце ноября 35 г. Сталин получил письмо Лили Брик: жалобы, что книги Маяковского перестали издавать, что поэта явно недооценивают, хотя его стихи через 5 с лишним лет после смерти «абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием» (Волк230). Мгновенная реакция Сталина вызывает подозрение, что обращение Брик заранее обговорено и санкционировано «сверху». Письмо сразу же поступает в Кремль, Сталину, и в тот же день на нем появляется сталинская резолюция, вскоре опубликованная в «Правде»: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, безразличие к его памяти и его произведениям — преступление» (Волк231). Редакция по недосмотру поставила «талантливый» вместо «талантливейший» и получила нагоняй (Сталина править не полагалось, даже «Правде»). Реакция на резолюцию последовала немедленно: массовые издания и переиздания поэта, создание музея Маяковского, называние его именем улиц и площадей, учебных заведений, канонизация поэта, превращение его в классика. И всё это — несколькими строчками вождя. Пастернак желчно замечал: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было второй его смертью. В ней он неповинен». Но это через двадцать с лишним лет. А тогда, в специальном письме Сталину, Пастернак присоединялся к общему восторгу: «…горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам» (Волк232). Не исключено, что слова Пастернака связаны и с опасениями, вызванными похвалами Бухарина.
Итак, к средине 30-х гг. замыслы Сталина, касающиеся литературы, осуществлены. Всех писателей собрали в один Союз, определили как и что нужно писать, поставили под строгий контроль партии, лично Сталина, возложили часть контроля на руководство писательских организаций, на партийные группы в них. Писатели вне Союза по сути исключались из литературы, лишались доступа к читателю; как и в других областях жизни страны, в литературе устанавливалась полная монополия государства (партии) «во главе с товарищем Сталиным». Такие же преобразования проведены и в других сферах искусства, в живописи, музыке. Образованы Союз художников, Союз композиторов, с аналогичными литературе структурами и задачами, всё в рамках «социалистического реализма», объявленного всеобъемлющим методом.
Для попавших «в члены» всех этих Союзов созданы привилегированные условия. Их поощряют материально, дают путевки в лучшие санатории и дома отдыха, создают специальные дачные, курортные поселки для «работников творческого труда» (Переделкино в окрестностях Москвы, Комарово вблизи Ленинграда, Коктебель в Крыму и др.). Позднее «злые языки» «сочиняют эти песни», язвительные стихи о
