Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

вероятно, рассматривать совещания писателей, проводившиеся Андреевым и Ждановым 25, 27 марта и 8 апреля 38 г.

Достается и журналам. 4 августа 39 г. принято постановление Оргбюро ЦК о журнале «Октябрь». В нем утверждается, что в «Октябре» помещаются произведения с идеализацией шпионов и диверсантов; критикуется Сельвинский, который под видом лирики проповедует пошлость, цинизм, арцибашевщину. 19 августа 39 г. П. Н. Поспелов (зам. начальника отдела пропаганды и агитации ЦК) и Д. А. Поликарпов докладывают Жданову «О редакциях литературно-художественных журналов», о том, что руководство ими поставлено неудовлетворительно; журналы «Красная Новь», «Октябрь», «Звезда» не откликнулись на награждение писателей, на решения XVШ съезда. На основании этого доклада, под тем же названием, 20 августа выходит постановление Оргбюро ЦК, с тем же примерно содержанием, но более резкими оценками: «допущены грубые политические ошибки». Принято решение, чтобы во главе редакций журналов стояли ответственные секретари, которым поручено отвечать за идейно-политическое направление и содержание журналов, за организацию авторского коллектива, работу с авторами и пр.; такой секретарь должен возглавлять редакционную коллегию, руководить ею; Управление пропаганды и агитации вместе с Управлением кадров в десятидневный срок обязано представить в ЦК кандидатуры ответственных секретарей; после утверждения их, с их участием следует провести работу по подбору редколлегии; проследить за выполнением этого постановления. По сути дела постановление вводило в журналах институт всевластных партийных комиссаров.

Конечно, в 10 дней не уложились, но 10 марта 41 г., перед самым началом войны, поступил Отчет о выполнении решения ЦК от 20 августа 39 г. «О редакциях литературно- художественных журналов“. В нем сообщалось, что существовавшая безответственность ликвидирована, везде поставлены ответственные секретари (видимо, из аппарата ЦК…? — ПР), назначены редакторы журналов, сформированы редколлегии.

Не осталась без внимания властей журнальная критика и билиография. 18 ноября 40 г. отправлена докладная записка Александрова и других литературно-партийных деятелей секретарям ЦК Андреву, Жданову, Маленкову: “ О состоянии литературной критики и библиографии». По словам авторов записки, состояние сложилось явно неблагополучное; критики игнорируют советскую литературу, занимаются групповщиной; писатели не выступают с критическими статьями в литературно-художественных журналах; проверка показала, что специальное постановление ЦК… «О постановке критико-библиографического дела», принятое в 35 г., не выполнено; это прежде всего относится к центральной прессе, к газетам, к журналу «Большевик». По докладной записке Управление пропаганды и агитации разработало ряд мер. Принято Постановление Оргбюро ЦК о литературной критике.

В таких условиях одной из важных форм цензуры стала самоцензура, чего власти и добивались. Она превратилась в существенное явление в сфере ограничения свободы слова. В книге М. Джиласа «Новый класс» говорится о самоцензуре как об особенности коммунистического уклада: «Реалии общественных отношений, само их состояние, хочешь не хочешь, приводит людей к ''самоцензурованию'' — основной, по сути, форме идейно-партийного надзора в коммунизме. Как в средневековье, когда, прежде чем решиться на творческий акт, художник был должен хорошо уяснить себе, чего ''ждет'' от его работы церковь, так и в коммунистических системах для начала необходимо ''глубоко проникнуть'' в образ мыслей, а нередко и в ''нюансы'' вкуса того или иного властелина» (Жир309 см. Джилас «Лицо тоталитаризма». М. 92). Такая самоцензура нередко перерастает в невозможность не только писать, но и думать. С 30-x гг. она является важным средством обуздания свободы слова и мысли. Можно лишь поспорить, становится ли она основным средством. И без нее средств было предостаточно. Власти сумели включить в систему цензурного контроля специальные инстанции: Главлит (с его подразделениями на местах), партийный контроль (начиная от Политбюро, его Генерального секретаря до низовых партийных организаций), органы безопасности (НКВД — КГБ), литературное руководство, членов Союза писателей и, наконец, самоцензуру.

Вся эта политика приносила результаты. Как мы уже отмечали, именно в 30-е гг. происходит формирование «советского человека» — Homo soveticus (можно бы добавить и «советского писателя»). Это связано в значительной степени с разрушением тех устоев, на которых держалось дореволюционное общество. Разрушен принцип религиозный. Летом 79 г. тартуские учителя организовали большую автобусную поездку по пушкинско-лермонтовским местам. Взяли с собой и трех человек из университета, в том числе меня. «Борьба с религией», с «опиумом для народа» бросалась в глаза: В Новгороде еле-еле попали в богатейшую экспозицию древних икон, обычно закрытую для посетителей. В Твери узнали, что древнейший монастырь начала ХП века разрушен «до основанья». Оказалось трудно даже определить место, где он находился (экскурсовод на вопрос о нем бормочет что-то невнятное). В Арзамасе, на центральной площади, мы увидели выставку огромных фотографий той же площади предреволюционного периода: с живописными храмами (их несколько), радующими глаз. А вокруг стояли, уже не на фотографии, на той же площади, те же храмы, со срезанными куполами, обезображенные, как бы обезглавленные. В них размещались какие-то склады. Храмы разрушили без всякой нужды, даже использовать их не сумели. Лишь бы искоренить «религиозный дурман». Владимир — монастырь, превращенный в знаменитую владимирскую тюрьму. К моменту нашего посещения тюрьмы уже не было. Здания монастыря стали музеем. Непонятно чего: дореволюционного прошлого или сталинских времен. Это еще лучшая судьба для церковных зданий: стать музеем (нередко антирелигиозным — Казанский собор в Ленинграде) или клубом. Впечатления примерно того же времени: Всесоюзная пушкинская конференция в Пскове; экскурсия в Печоры (монастырь, как исключение, сохранился, проводятся службы, но пещеры закрыты для посетителей по приказанию областного начальства — опять «церковный дурман»). Для участников конференции Обком партии милостиво разрешил сделать исключение, открыть пещеры. Но настоятель, несмотря на длительные уговоры, отказался это сделать: раз строго запрещено пускать туда «простых смертных», то и для «избранных» ход закрыт. Не знаю, как обстояло дело с пещерами Киево — Печерского монастыря, превращенного в музей. По слухам их то закрывали, то открывали для посещения.

Церковь была отделена от государства (так обстоит дело во многих странах). На самом деле она преследовалась государством. Антирелигиозная литература издавалась в огромном количестве, религиозная — запрещалась или ограничивалась. Священники, активные приверженцы религии арестовывались, расстреливались, ссылались в лагеря, включались в состав «врагов народа». Они составляли значительную часть населения ГУЛАГа (см. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына). Гонения начались сразу после революции и продолжались в 20-е — 30-е гг. В 22 г. ГПУ инспирировало церковный переворот, совершенный группой священников во главе с А. И. Введенским. Патриарх Тихон (в миру Василий Иванович Белавин, 1865–1925) отстранен от управления, заточен в Донской монастырь. Произошел церковный раскол. Сторонники Введенского, так назваемое обновленческое движение («живая церковь») признали большевистскую власть, боролись с «контрреволюционной тихоновщиной», намеривались провести реформы, фактически разрушающие Церковь. При поддержке ГПУ приверженцы «новой церкви» силой захватывали храмы, изгоняли из них и преследовали сторонников Тихона. В мае 23 г. патриарх Тихон был переведен из Донского монастыря во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Видимо, готовилась физическая расправа над ним.

Во имя спасения церкви Тихон вынужден был пойти на уступки: «Пусть погибнет имя мое в истории, только бы Церкви была польза». 16 июня 23 г. патриарх Тихон подписал заявление, в котором признавал, «что действительно был настроен к советской власти враждебно», «раскаивался» в своих «проступках против государственного строя» и заявлял, что он «отныне советской власти не враг». В воззвании к верующим патриарх объявлял, что русская православная церковь не желает быть ни «белой», ни «красной». Булгаков в дневнике (11 июля 23 г.) рассказывает об этой истории и добавляет: «Невероятная склока теперь в Церкви» (Маст и Мар. 26, 471).

В более позднее время, когда государство начало игру с «русской идеей», оно сумело превратить значительную часть духовенства в своих пособников, иногда даже в агентов правоохранительных органов. Существует ряд анекдотов о взаимоотношениях священнослужителей и властей. Один из них заканчивается словами секретаря райкома партии, обращенными к священнику: «раз так — клади партбилет на стол». Церковь становилась еще одним средством воздействия советской власти на народ. А её служители — осведомителями соответствующих