Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

прошедшего и будущего, среди мертвого застоя». Уже такое изображение истории России коренным образом противоречило официальной позиции, которая была выражена по поводу письма Чаадаева в знаменитом высказывании Бенкендорфа о том, какой должна восприниматься и изображаться российская история: «Прошлое России прекрасно, настоящее великолепно, а ослепительное будущее даже трудно себе вообразить» («прошлое России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, а будущее блистательнее всего, что можно себе вообразить»). Но дело было не только в этом. Причину происходящего автор письма видел в изолированности России от Европы, европейского просвещения, европейской религиозности, т. е. католицизма (курсив мой — ПР). Такие утверждения многими восприняты как угроза православию (стоящему в формуле Уварова на первом месте). Ф. Ф. Вигель, занимавший различные высокие посты, в частности вице-директора и директора Департамента иностранных вероисповеданий (1829–1840), воспринял письмо Чаадаева именно как враждебное православию. Он отправил письмо со своими комментариями петербургскому митрополиту Серафиму. В статье Чаадаева, писал Вигель, русский народ «поруган им, унижен до невероятности»; мерзкая статья, «ужаснейшая клевета на Россию», «жесточайшее оскорбление нашей народной чести». По словам Вигеля, он думал, что статья написана иностранцем, но оказалось, что русским, Чаадаевым; даже «среди ужасов французской революции, когда попираемо было величие Бога и царей, подобного не было видано. Никогда, нигде, ни в какой стране никто толикой дерзости себе не позволял» (Скаб.245.). Далее Вигель продолжал в том же духе. Он делал вывод: причина письма — отступничество Чаадаева от веры отцов, переход в латинское вероисповедание (т. е. в католичество). О том, что безопасность, величие, целостность России неразрывно связана с восточной верой, с православием. И эти хулы на отечество и веру изрыгаются в Москве, древней столице православных царей. Сама церковь вопиет о защите. «Вам предстоит, — обращался Вигель к Серафиму, — обязанность объяснить правительству пагубные последствия, которые проистекут от дальнейшей снисходительности» и указать на средства к обузданию «таких дерзостей» (Скаб 245). Серафим обратился к Бенкендорфу, сообщая о статье Чаадаева и о другой, в том же номере, в которых содержатся оскорбления народной чести, правительства, православной веры; все это «поругано, уничтожено, оклеветано, с невероятною дерзостью». В письме Чаадаева, по словам Серафима, суждения «столько опасны, безрассудны, преступны <…>, что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хотя одно из них выяснить для примера» (Серафим просто ссылается на страницы, 280–299, где такие суждения, по его мнению, «в особенности»). Чаадаеву и его статье посвящена бо'льшая часть письма. Серафима. Но идет речь и о другой статье, «Мнение иностранца о русском правлении», на странице 386. Пересказывается ее содержание: у русских есть свой центр — император; к нему сводится всё; учреждения совещательного сейма, составление общего законоположения, одной церкви для всей российской империи и для всех ее народов — всё это представляется автору безумным и невозможным. По сути осуждается неограниченное самодержавное правление в России. Без особых выводов и оценок. Просто констатация фактов. Но и это, особенно в одном номере с письмом Чаадаева, воспринимается как страшная крамола.

Вместе с письмом Бенкендорфу Серафим посылает 15-й номер «Телескопа» и все места, отмеченные в нем, просит довести до сведения императора. Так и было сделано. «Телескоп» тотчас же запрещен. Цензор его, Болдырев, отставлен, Надеждин сослан в Усть-Сысольск. Как говорили, Надеждин во время допроса заявил, что поместил письмо и сочувственное примечание к нему редакции (Чаадаев там назывался великим мыслителем и выражалась надежда на его дальнейшее сотрудничество) из-за недостатка подписчиков: оно либо проскочит и оживит дела журнала, либо его запретят, вызвав всеобщее сочувствие к «Телескопу» (Скаб246). Версия вряд ли вероятная. Более реально то, что Надеждин просто не понял религиозно-общественного звучания письма. Оно в чем-то перекликалось с философской диалектикой Надеждина (свет и тяжесть, материя и дух, столкновение и единство противоположностей). Следует отметить, что и на самом деле о социальной проблематике в письме речь не шла, о ней автор вряд ли думал.

Чаадаева подвергли домашнему аресту, с него взяли обязательство ничего не писать. Почти сразу возникла версия об его сумасшествии. 22 октября 1836 г. Бенкендорф писал московскому генерал- губернатору. кн. Д. В. Голицыну, проясняя правительственную версию: письмо Чаадаева не могло быть написано человеком, сохранившим рассудок; москвичи поняли это и выражают «искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей». Бенкендорф сообщает, что императору угодно, «дабы вы поручили лечение его искусному медику», который каждое утро должен посещать Чаадаева. Николай выражает лицемерную заботу, предписывая сделать распоряжение, чтобы Чаадаев не «подвергал себя вредному влиянию нынешнего холодного и сырого воздуха» (т. е. не покидал своего дома, оставался под домашним арестом), «чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья». О состоянии здоровья Чаадаева приказано ежемесячно докладывать царю. Надзор длился недолго: через два месяца Голицын выпросил у царя отмену «медицинского наблюдения».

Надо отметить, что Чаадаева осудили не только официально настроенные, реакционные деятели. Резко отозвался о письме Н. М. Языков:

Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю Пап,
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб.

Подобные же эмоции по поводу письма Чаадаева высказывает Языков в послании к К. С. Аксакову.

Аналогичные же чувства высказывает Денис Давыдов:

Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостинных бить привык
В маленький набатик!!

Негодование было почти всеобщим. Но постепенно значение письма становится все более ясным. Как выстрел в ночи, сигнал бедствия тонущего судна его восприняли многие. Герцен, не соглашаясь с выводами Чаадаева, пишет: «мы отлично понимаем путь, которым он пришел к этой мрачной и безнадежной точке зрения, тем более, что до сих пор факты говорят за него, а не против». И Герцен видит в письме не только сигнал бедствия: «Письмо Чаадаева прозвучало подобнно призывной трубе; сигнал дан, и со всех сторон послышались новые голоса».

Чернышевский в статье «Апология сумасшедшего» отмечал, что письмо Чаадаева произвело «потрясающее впечатление», «поразило всех страшным отчаяньем». И в то же время публикация письма была «одним из самых важных событий. Оно явилось вызовом, признаком пробуждения; оно ''проломило лед'' после 14 декабря».

В заключение приведу высказывание Осипа Мандельштама. Совсем другие времена, но та же высокая оценка: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества — такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли он проведен по стеклу?» («Петр Чаадаев»).

Несколько нарушая хронологию, остановимся на цензурной судьбе М. Ю. Лермонтова.