Грузим следующие машины.
Эта колонна вывезла много раненых, стало спокойнее.
Работы еще много. Гудит передовая. Но поток с передовой не такой мощный. Начальник медсанбата майор Шафран Василий Спиридонович направил меня в перевязочную. Раненые меняются на столах и на табуретах. Глаза слипаются, хочется спать. Умываюсь холодной водой и машинально выполняю назначение врачей. Иногда приносят на носилках умирающих или истекших кровью. Доктора стараются спасти, берут кровь у нас. А если поздно? Тогда по документам заносим в книгу и выносим в большой класс школы, где складываем на полу.
Ночь. В операционной самых тяжелых раненых оперирует капитан Лерман Т.С. с ассистентом. Иногда с доктором Марией Николаевной Улановой, она из Ленинграда. Ее уверенные пальцы мечутся над раной в ярком свете фары автомашины, которая стоит за палаткой. Мотор работает — фара в окно хорошо освещает операционный стол, но он же и демаскирует. Работа идет спешно. Бензин на учете, и такую роскошь позволяют нечасто. Обыкновенно пользуются керосиновой лампой. Но стекла на войне быстро бьются, тогда коптящая гильза от снаряда заменяет свет.
Мне нравится Уланова, культурная, хорошо образованная и главное — получившая воспитание. По- хорошему завидую ей. Как она может мило держаться в обществе! Нежная улыбка (иногда при холодных глазах), а самое красивое — нежный веселый смех. И тогда становится она совсем девчонкой, но это редко.
Часа в три ночи в перевязочной перерыв. Кончились медикаменты и перевязочный материал. Старшина Пикунец пошел в аптеку к старшему лейтенанту Максимовой Асе. Все постарались уснуть. Степаненко Тося прислонилась к столбу спиной, держа стерильные руки перед собой. Врач села. Не успела я сесть на табуретку, как перед глазами сон стал рисовать родные картины. Но что-то тревожило и настораживало. Голос майора вернул меня из мира сна:
— Лейтенант, покажите, где офицер, что на носилках лежал справа от перевязочной?
Есть, товарищ майор! Офицер, что в череп ранен, он так и не пришел в себя, умер… Очень раздробило череп и мозги перемешало. Лежит в классе, вон там!
Вышла в коридор — темно, ничего не видно. Нащупала дверь, открыла и вошла в класс. Майор засветил фонарик, и слабый луч вырвал из темноты офицерские отличия.
— Вот он, здесь лежит! — бормочу, спотыкаюсь и чуть не падаю. Гневный окрик майора остановил меня.
— Молчать! Куда вы его заложили? Я опять что-то говорю.
— Смирно! — крикнул майор.
И вдруг в темноте труп шевельнулся, взмахнул руками, встал, освобождаясь от трупов: «Есть смирно!» — вытянулся во весь рост. От неожиданности я так испугалась, что несколько секунд стояла, как столб. А потом кинулась бежать. Выскочила из школы, перескакивая через грядки, через раненых. Вбежала в полуразрушенный домик. Тихо. Тепло. На столе гильза чадит, спят раненые, похрапывают, стонут. У двери на нарах кусочек свободного места. Встав коленками на пол, положила голову на нары, уже засыпая. Мелькнуло только что пережитое, подумала: а майор хоть и фронтовик, а тоже испугался, но меня теперь не найти. А что же это было?..
После оказалось, что санитар из операционной искал документы умершего да и заснул там на трупах, а на голос майора проснулся, отпихнул с себя труп и все по уставу отрапортовал.
.. Чуть рассвело с Лобзовой Шурой пошли к лесу подбинтовывать раненых, готовить к эвакуации. Они лежали на сене, на хвое по несколько человек. На первых машинах должны отправить их в первую очередь. Слышим, тарахтит в небе У-2. Выскакиваем на поляну, раненые машут руками, пилотками. Заблудился что ли? А он все кружит над лесом. Крикнет нам, а что — непонятно. Вдруг из-за леса шесть мессеров вылетели и за ним. А он все кружит. Наседают мессера, бомбы сбросили, из пулеметов строчат, совсем прижали. Пикируют, воют. Потом смотрим, черный дым вырвался из У-2. Кто пилоткой, кто рукавом вытирают глаза, кто-то предложил пойти туда, посмотреть, может, жив летчик. Но вдали сигналят машины.
Скоро старшина Павел Пикунец привел колонну. Раненых погрузили быстро и отправили в тыловой госпиталь. Спокойно дошли до перевязочной. Слышим разрывы бомб — прочесывают из пулеметов. Оказалось, в лесу бродит фашистский «котел» — это значит, фашисты попали в окружение. За домами и в садах притаилась другая колонна — грузит раненых от перевязочных и операционной. Мессера отбушевали и улетели. Вслед за ними выехала колонна с ранеными. Вечером работы мало. По книге регистрации в этой деревне эвакуировано 5680 человек. Фронт продвинулся далеко вперед.
У меня в палатке остались три танкиста из разных экипажей. Одеты они в серые сожженные, в больших обгоревших дырах комбинезоны. Тела почти все обгорелые, забинтованы с толстым слоем ваты. За ночь все промокает и приходится подбинтовывать несколько раз. Отметка врага Субботиной Л. на эвакуацию есть. Свистящее дыхание и редкие стоны из-под кучи бинтов, забинтованные руки, как куклы мягкие сложены на груди. Положив пальцы на коричневые пятна бинтов, чувствую сильные толчки сердца, оно как птица рвется из груди. «Сестрица, погрузите в машину, все равно смерть, обгорел весь, кожи совсем нет, одна кровь. Может быть, доедем?» — огромная ватная рука легла на мою руку. Из отверстия среди бинтов на лице хрипло вырывается горячее дыхание, края бинтов окрашиваются розовыми кругами. Они ширятся, как живые, пропитывая марлю. Мне очень жалко танкистов. Вчера богатыри, смелые, рвущиеся вперед, защищая своей броней солдат пехоты, подбадривая, они врывались в гущи врагов, давили и били технику. А сегодня они лежат беспомощные и умоляют отправить на лечение.
Скоро рассветет, и должен прилететь маленький самолет, который берет двоих-четверых раненых. Тихо. На рассвете сон приходит ко всем. На нарах лежат три танкиста. Как снеговики, покрытые прожженными лохмотьями. Подхожу, слушаю хриплое дыхание — все живы. У одного из-под марли красные вывернутые веки с гнойными заплывами, в глазах мольба: «Сестрица! Мы честно воевали и от врагов не бежали. Я принят в партию. Помоги, отправь в тыл», — шепчет он неразборчиво. Я низко наклонилась — слушаю и думаю.
Губы сожжены, корки кровавые лопаются и проступают кровавые каналы. Смотрю на него, и становится тоскливо и больно на душе. И еще мысли о том, что они обречены. И только быстрота эвакуации может кого-то из них спасти. Тыловой госпиталь может дать открытое лечение, пересадку кожи, переливание крови. Сейчас эти раненые еще сильны, но с каждой минутой состояние ухудшается. Что делать? Медсанбат уехал, спросить не у кого.
Вот послышалось тарахтенье. Все яснее… яснее. Замолкло. Это приземлился У-2. Летчик вошел в палатку — молоденький осоавиахимовец, во всем новом, начищенный и сияющий. Оглядел нары, солому, белых забинтованных кукол-танкистов:
— Возьмем! В крылья самолета, быстрей!
И опять умоляющие, неразборчивые слова из бинтов: «Последняя просьба! Уважьте нас всех! Во имя жизни!»
Сзади стоят два санитара из легкораненых, они тоже очень хотят помочь танкистам — каждый из нас мог лежать вот так… Что же делать? Палатка вздрогнула, начинался новый день. Артподготовка решила вопрос.
— Укол! Готовьте быстро!
Милые мои! Если хоть один погибнет в самолете, будет мне большая неприятность, а может быть, и трибунал! Танкистов уложили на носилки. Быстрее! Быстрее!
Летчик взял карточки: «Долетят?» С носилок, с трудом приподняв голову, чтобы видеть его, торопливо, непослушными губами: «Долетим, голуба, на жажде к жизни долетим! На ненависти! Еще не сполна рассчитались… Вернемся опять!»
Летчик покачал головой — не так скоро вас подлатают, так и война может кончиться.
Носилки подняли. Я держу правую сторону. Санитар ранен в руку.
На небе веером занималась заря, прохладный утренний ветерок освежал. Стало радостно, надежда пришла неожиданно.
Затарахтел винт. Ветер от винта поднял пыль. Маленькой птичкой взмыл самолет. «До свиданья, дорогие! Только будьте живы!» Где-то гудит то громче, то тише, вздрагивает земля. Тяжело на душе и не напрасно. Позже, когда меня вызвали и допросили с пристрастием, измотав и опустошив, я узнала, что всех троих танкистов выгрузили мертвыми. И осталась я жива только благодаря тому, что осоавиахимовец
