Приехал, разыскал их: все они на Хитровом живут, хуже прежнего оборвались, обрюзгли, постарели, просто глядеть жалко на них. Повел я их в трактир, спросил чаю, водки, закуски принес целый ворох: -- ешьте, говорю, отводите животы. -- Выпили они, поели, черед-чередом, говорю я им, зачем приехал. Как устроился, рассказал. Они ничего мне на это, посидели, посидели, потом мать -- толк отца в бок: -- Пойдем-ка, говорит, я тебе словечко скажу.
Пошли они в другую залу, пошептались там, приходят: -- Мы, говорит, отпустить тебя согласны, только ты дай нам сейчас за это четвертной билет. -- Где ж, говорю, я вам такие деньги возьму? -- Начали мы торговаться. Торговались, торговались и сошлись на том, что я должен был поить их три дня, то есть чего они захотят, за то платить. Опричь этого они ни на что не соглашались.
Ну, спросили они сейчас себе еще водки, по пирогу заказали, потом пива, напились как стельки и все требуют еще.
Я уж тут не без греха: шепнул половому, чтобы он не все, что требуют-то, ставил, а подавал что похуже да подешевле. Налакались они до того, что заснули тут за столом; сволок я их на фатеру, выспались они -- опять в трактир. И так три дня они пьянствовали беспробудно. На четвертый день пошли мы расписку писать -- опять незакрутка: в участке нельзя, у нотариуса очень дорого, -- пришлось в волостное правление отправиться; по нашей дороге, верстах в четырех от заставы, есть Сесвятское село; ну, тут волость, -- туда и прибыли мы; пришли, да не
в урочный день -- гражданский праздник какой-то, опять пришлось взятку давать. Ну, написали это расписку -- все как следует, отдали мне ее на руки, вышел я с своими стариками из конторы, они меня это опять:
– - Ну, веди нас, угости в последний, а там и Бог с тобой.
А у меня и денег всего семь гривен осталось, с ними мне до двора итти, подводу нанять не на что будет, придется пешком полтораста верст моздылять. -- Нет, говорю, теперь погуляйте на свои, а мне вас угощать не на что.
– - Как так? -- говорят.
– - Да так, очень просто.
– - Ну, так давай на извозчика нам.
– - Ну, говорю, господа-то невелики, и пешком пройдетесь. Побарствовали, говорю, четыре дня, да будет. -- Грех, говорят, тебе будет, -- ты-то вот по-людскому устраиваешься, а мы-то вот при чем остаемся, -- дай хоть что-нибудь нам. -- Жалко мне их стало, дал я им двугривенный, оставил себе полтинник; стал прощаться с ними -- как заплачут они! Не вытерпел я, и меня слеза прошибла; выкинул еще им пятиалтынный. Как-нибудь, думаю, и с остатными доберусь, -- и отправился домой…
Прихожу я домой, являюсь к земскому. Поглядел он на расписку. -- Ну, это, говорит, ладно, теперь принеси ты мне от яковлевского общества подписку, в которой бы они обязались, в случае чего, сами отвечать за твоих родителей: они там могут в больницу попасть или еще каких убытков наделать, а за это ведь с яковлевских взыскивать будут. -- Как услыхал я это, так меня даже одурь взяла. Стал я так и этак просить: нельзя ли как без этого? Говорит: никак нельзя. -- Ну, думаю, шабаш, все пропало: да разве яковлевские согласятся такую обязанность на себя взять! И правда, -- приехал я к ним, -- только заикнулся, как набросятся все на меня: ишь ты, говорят, каких дураков нашел! И сейчас же все со сходки долой.
Взяло меня горе, ударился я в кабак, стал вином душу отводить -- ничего не помогает, все гложет сердце. Два дня пропьянствовал, -- вижу, надо выхаживаться. Стал я выхаживаться, и послал мне Бог такого человека, который надоумил меня как сделать. А ты, говорит, вот что сделай: выдай яковлевскому обществу расписку от себя, что ты все убытки, которые в случае твои старики наделают, на себя принимаешь. -- Поехал я в Яковлевку, объявил это, поставил еще вина ведерку, -- согласились, переписали приговор, отвез я его к земскому, и пошли мои бумаги куда следует. Полгода не прошло после этого, вызывают меня в волостную и говорят, что я совсем теперь утвердился.
Утвердился я в обществе, утвердился и с бабой: Авдотья еще мне сына родила; только одна беда: дома-то расстроилось. Пришло время долги платить: староста требует деньги, что под жеребенка взяли; кабатчик велит одежу выкупать, что заложена была; еще один мужик долг теребит -- под землю у него занимали. Ведь больше полсотни долгов-то накашляли, ну, а платить-то нечем. Хотел было опять к Ивану Иванычу заложиться, -- не берет, осердился, что тогда его обманул. Закружились у нас с Авдотьей головы, хоть ложись да помирай. И что же ведь, какое дело, -- видно, не даром пословица говорится: 'голенький ох, а за голеньким Бог'. Подошел случай -- и тут выкарабкались. Старая-то лошадь у нас кобыла была, ну, и вынесла она нам жеребчика, да такого хорошего, что редко такие и в деревне бывают. Где она его добыла -- кто ее знает, у нас, словно, и жеребцов таких не было. Ну, ожеребилась, это, кобыла-то, пустили мы ее на усадьбу выгуливаться. И едет мимо нашего сарая купец Рябцов, вот Савельевка-то чья. Увидал жеребенка. -- Чей такой? -- спрашивает. -- Алексеев. -- Позвать сюда Алексея. -- Я подхожу. -- Чей такой завод у тебя в лошади? -- А кто его, говорю, знает, -- в стаде должно погулялась. -- Не может быть, у этого все стати заводские. Продай, говорит, вместе с маткой. -- Побежал я к жене. -- Как быть, говорю, Авдотья? -- Что ж, говорит, давай продадим, мы теперь на одном жеребенке управимся -- четыре уж года ему. -- Ворочаюсь я к купцу. -- Извольте, говорю, продадим -- 50 целковых им цена. -- Возьми 35. -- Слово за слово -- 40 рублей он нам и отвалил. Ну, получили мы денежки, кому должны 20 -- отдали 15, кому 15, тому 10, и осталось за нами всех долгов меньше 20 рублей.
Ну, лето-то мы проработали в поле, осенью да зимой я опять сапожничеством перебивался, а пришел пост -- встретился я в дубровском кабаке с Качадыковым; он тогда взялся у кабатчика три избы срубить, ну, а народу-то мало. -- Наймись, говорит, ко мне в плотники. -- Я думаю он шутит. -- Куда, говорю, мне в плотники наниматься, пожалуй, вместо дерева топором-то по носу заедешь. -- Не заедешь, говорит, навыкнешь -- как раз куда следует попадать будешь. -- Подумал, подумал: постом и сапожным ремеслом можно бы было хорошо заработать, когда бы деньги были на товар, а так как денег-то у меня не было, -- пойду, думаю, в плотники: хоть небольшое жалованье полтора рубля в неделю, ну, да дома хлеба не ем, и нанялся.
– - И ничего, работаешь? -- спросил я его.
– - Сперва-то плохо дело шло, а потом понавык, и ничего -- пошло. До Пасхи проработал, а потом он пристает: до Петрова дня возьмись; положил за все время двадцать два целковых, вот я и работаю.
Алексей замолчал. Пока он рассказывал, мы прошли все расстояние от волости до нашей деревни, и вскоре нам нужно было расходиться.
Я не знаю, что думал Алексей, но во мне поднялось множество самых разнообразных дум и чувств. Разбираясь в них, я долго ничего не мог сказать Алексею.
– - Однако, ты молодец! -- нашелcя я наконец. -- Как это у тебя хватило духу все это вытерпеть? У другого бы, пожалуй, руки опустились.
– - Бог помог, -- молвил Алексей. -- Я не один раз подумывал, особливо когда это водочки выпьешь, -- наплюнуть на все да махнуть рукой. Чего мне в этот хомут-то лезть: проживу как-нибудь, все легче будет самому-то по себе, -- что тут забота да тегота, и впереди сладости мало. Ну, а как это представишь, что все-таки ты будешь человеком жить на ряду с людьми, будут у тебя думка на каждый день да забота; ты позаботишься об них, они об тебе, ну и как-то лучше кажется. Думаешь, что в такой жизни об других понимать можешь, и все такое.
– - Так что же ты задумываешь на будущее время?
– - Да вот, Бог даст, до Петрова дня проработаю, последние долги уплачу, потом думаю своим хозяйством заняться получше. Очень у нас все плохо идет-то, никакого толку в деле нет.
– - Отчего же это, по-твоему, так выходит?
– - Да как сказать-то? Мало ли отчего. Иные не понимают, отчего что лучше может быть, а иные и
