– - Выходит, -- чуть не простонала Крамарева. -- Искала, искала да выискала.
– - Куда ж тебе бог помог?
– - Не знаю только, бог ли… Елена Игнатьевна рекомендовала, вот что наверху-то над нами живет. Приехал в Москву новый контролер, вон по винным лавкам, полковник, отставной. Пожилой уж, холостой, одинокий. Нужна ему молодая экономка, вот я и хочу поступить.
– - Что ты, матушка, что ты? -- удивилась Ефросинья.
– - Ей-богу! Ну что ж я поделаю, куда я денусь, -- со слезами в голосе проговорила Крамарева. -- В горничные идти -- тоже не лучше, все равно от этого не убережешься… Я все силы покладала, чтобы закон себе найти, да разве его найдешь, коли не суждено… Привела меня сегодня Елена Игнатьевна, вышел он бритый, в халате, мешки под глазами, вежливый такой… 'Это вы, голубушка?' -- 'Я, говорю'. -- 'Говорили вам мои условия?' -- 'Говорили'. -- 'Согласны вы на них?' -- 'Согласна'. -- 'Ну очень приятно, говорит, можете перебираться, только вы у меня во всем будете хозяйничать и чтобы у вас знакомых никого не было, особенно мужчин, я этого, говорит, не люблю. У меня, говорит, с моей стороны, достаточно мужского пола, а с вашей чтобы не было'. Будет он за каждым моим шагом следить…
Крамарева всхлипнула, полезла за платком и, вдруг поднявшись с места, направилась в свою каморку. Агаша глубоко вздохнула, Ефросинья тоже изменила тон.
– - Этакая несчастливая, -- сказала она. -- Вот молодая, красивая, здоровая, а не могла к настоящему делу пристроиться.
– - Скажи лучше -- не захотела, -- подал голос с своего места Золотов.
– - Как так не захотела? Она дня не посидела, все работы искала.
– - Искала она, да не работы, работать хотела бы, в прачки пошла б, на фабрику поступила б… А то вон в содержанки идет.
Ефросинья свирепо взглянула на Золотова и хотела что-то сказать, но не успела. Крамарева вышла из своей каморки без шляпы и кофточки, в руках у нее была порожняя чашка.
– - Ефросинья Ермолаевна, -- обратилась она к хозяйке, -- позвольте мне выпить вашего чайку, я одну чашку и выпью-то, а из-за этого заваривать не стоит…
– - Хоть три выпей, господи боже, нешто жалко, -- простодушно ответила Ефросинья, -- все равно выливать-то, у нас уже все напились.
И Ефросинья налила Крамаревой подставленную чашку. Та снова села к столу и, отхлебнув, проговорила:
– - Я ни на кого так в своей судьбе не жалуюсь, как на родителей. Зачем они меня не учили? Выучили бы, я бы себе службу нашла, в фельдшерицы, в конторщики, в телеграфистки, все бы честный труд, а то выучилась читать, писать, больше и в школу не пустили. Вышла замуж, один год пожила, муж помер, а вдовой выйти труднее да еще с моим капиталом-то. Вот как скромно жила, а все прожила, от всего капитала только четвертной остался. Не пойди я к этому старикашке, мне бы через месяц хоть на бульвар идти.
– - Ну что ты, матушка, городишь, -- с неудовольствием проговорила Ефросинья.
– - Где же я горожу, милая Ефросинья Ермолаевна, -- опять со слезами в голосе проговорила Крамарева. -- Ну, что ж бы мне осталось делать? Тятенька мой умер, маменька сама живет на шестирублевое пособие, родным мужа я не нужна, -- ну куда же я денусь? Если бы у меня было побольше капиталу, я хоть бы кройке поучилась или еще чему, а то ведь не было у меня. Агаше вон как ни трудно, а она все работает, вон свое чувство лелеет, ребенка сама растит, а не знай она ремесла, -- она этого не могла бы.
– - Нас-то ты покинешь, -- вздохнув, проговорила Ефросинья, -- у нас жизнь-то скорей пойдет. Ты теперь у нас, как букет цветов, а тогда попадет какой-нибудь сиводуй и будет табачищем дымить.
– - Это ничего, -- отирая глаза, проговорила Крамарева. -- Я к вам буду в гости ходить; не взаперти же он меня все время держать будет, как-нибудь вырвусь и прибегу.
Она быстро допила чай и встала.
– - Ну, спасибо за чай, Ефросинья Ермолаевна.
Золотов тоже встал и стал натягивать на себя пиджак, намереваясь куда-то идти.
– - Вы куда, Иван Егорович? -- обратилась к нему Крамарева.
– - К землякам пойду, -- холодно сказал Золотев, -- не был ли у них из деревни кто…
– - Так еще увидимся, я с вами прощаться не буду.
– - К вечеру приду, увидимся, -- сквозь зубы сказал Золотов и, надевши картуз, направился к двери.
Крамарева обратилась к Агаше:
– - Агаша, голубушка, а вы прикончите-ка ваше шитье и помогите мне уложиться. Мне нужно ведь сегодня собратья, чтобы завтра утром выезжать, а у меня все разбросано в беспорядке, пойдемте в мою комнату и Шурочку туда возьмите, я вам покажу, что делать.
– - Хорошо, -- сказала Агаша, спрятала шитье, за которое взялась было после чаю, и повезла корзинку в комнату Крамаревой. Ефросинья занялась стряпней. Молодцов остался во всей половине один.
Бросившись в постель, Молодцов вытянулся, заткнул руки за голову и закрыл глаза. В висках у него сильно стучало и под черепом стоял тяжелый болезненный туман. Сегодняшняя работа головы его была очень велика, особенно после вчерашнего возбуждения, без сна проведенной ночи. Ему нужен был отдых и покой, чтобы прийти в нормальное состояние, и вместо этого он вдруг натолкнулся на Золотова, так беспощадно столкнувшего его с той высоты, на которую он поднялся в мечтах, и который влил целый ковш яду в его мед и отравил ему всю до сих пор еще не изведываемую сладость осуществлявшейся мечты.
'Не может быть, чтобы он во всем прав был. Ну, пусть они не ангелы, пусть и у них есть грехи. А у кого ж нет грехов? Все люди, все человеки, но они свои грехи выкупают; выкупают работой на пользу и просвещение других, и эта работа разве маловажна?'
И он стал дальше думать о работе культурных людей, о тех результатах, каких они добились в последнее время, как он сам только прикоснулся к этой работе и воскрес, возродился и стал другим человеком, а сам Золотов? Откуда такое развитие получил -- разве не от их работы. Не будь книжки, трись он около одной своей братии, что бы он тогда знал? Зачем же он их так унижает!
Если они неправду в своих писаниях говорят, не от души, а с расчетом говорят одно, а живут по- другому, тогда, конечно, нехорошо, а если бы они ничего не говорили, тогда что? Всякий бы ждал и молчал, когда он будет делать так, как говорить нужно, -- тогда не вышло бы ничего, как, если бы затопили печку и не открыли бы трубы, дым не вышел бы и огонь не разгорелся.
Конечно, скверно будет, если они так непостоянны, мятутся, а жизнь идет, жизнь не улучшается; им нужно указывать путь другим, а они сами свертывают с правого пути. Зачем они свертывают? Как тут разобраться?
Молодцов точно уперся в тупик. Вперед идти было некуда, а назад ворочаться не хотелось, и это раздражало его нервы и заполняло душу тоской. Это чувство росло и охватывало все его существо, туманило его голову. Ему ничего не хотелось, а было только тяжко, как в комнате, в которой не хватает воздуху. Сердце его часто билось, кровь текла быстро, что-то давило виски, ему хотелось застонать, как больному, и он сам не знал, что его удерживает. Это состояние так охватило его, что он не слыхал, как Ефросинья, убравши посуду, занялась стряпней, как Крамарева, опять в своей кофточке и шляпке, куда-то пошла, как у Агаши в комнате Крамаревой проснулась Шура и расплакалась. Очувствовался он только тогда, когда услышал посторонний голос, раздавшийся в дверях.
– - Это квартира Ефросиньи Ермолаевой?
– - Эта, батюшка, эта, -- ответила от печки хозяйка.
– - Живет здесь Федор Николаевич Молодцов?
– - Как же, батюшка, живет, вот он…
Молодцов быстро открыл глаза, повернул голову и увидал стоявшего в дверях молодого человека в шляпе, светлом пальто и с тросточкой. Он вскочил с постели и, изумленно глядя на вошедшего, никак не мог сообразить, кто бы это был.
Молодой человек направился в его угол и, снимая шляпу, любезно проговорил:
