Через несколько времени, однако, и Гаврила и старики были в поле на полосе. Но когда пришли на полосу, то оказалось, что в расстройстве забыли мешки под картофель. Гавриле пришлось бежать за ними домой. Дома Гаврила увидал, что Маланья была не в пологу, а в избе. Она сидела за столом и аппетитно ела сливки с молока с мягким хлебом. Гаврила, увидав это, опустился на лавку и уставился на нее.
– - Ты что же это делаешь? -- с дрожью в голосе и весь краснея, как кумач, проговорил Гаврила.
– - Ем, нешто не видишь! Вы-то налопались, а мне-то так и быть?
– - Так что же ты с людьми вместе не садилась?
– - Тогда не хотела.
– - А теперь захотела! Докуда ж ты это будешь мудрить-то?
– - Я ничего не мудрю, это вот вы мудрите-то. Измываетесь все трое надо мной, благо все родные.
– - Что-о?
– - А то, я знаю што: вам изжить меня хочется.
Гаврила вскочил на ноги и со всего размаха залепил Маланье оплеуху.
– - Кара-ул! -- что есть мочи заблажила Маланья. -- Убить меня хочет!
Гаврила осатанел; он уже окончательно не помнил себя; за первой оплеухой последовала вторая, за второй -- третья. Маланья металась, блажила, ругала мужа самой мерзкой бранью; но это только подливало масла в огонь. Гаврила тогда только бросил ее бить, когда выбился из сил.
Маланья глухо рыдала.
– - Пес, душегуб! -- выкрикивала она. -- Опротивела я тебе, так зачем же держишь, и что ж ты мытаришься надо мной!
– - Уходи! Ради Христа, уходи! -- крикнул вне себя Гаврила. -- Развяжи ты мне только голову!
– - Ну, вот искалечил всеё, а теперь кричит 'уходи'. Нет, издохну в вашем доме, а никуда не пойду.
Гаврила хотел еще что-то крикнуть, но голос у него оборвался. Он только махнул рукой, схватил мешки и бросился вон из избы. Очутившись на огороде, он бросил мешки наземь, кинулся на них ничком и, закрыв лицо руками, проговорил:
– - Господи, до чего я только дошел!
Больше он ничего не мог проговорить: к горлу подступили жгучие слезы, и он глухо зарыдал…
На другой день был праздник. В деревне собралась сходка. Один старик принимал к себе в дом зятя и просил 'мир' приписать его к дому. Общество согласилось, и старик за это поставил ему два ведра водки. Полтора ведра мужики взяли на свою долю, а полведра на бабью. Сходка кончилась к обеду, и тотчас же послали за вином. Многие предвкушали удовольствие от разгула и, волнуясь от нетерпения, ходили по деревне. На улице между мужиками пестрели и бабы. Маланья встала в этот день как ни в чем не бывало. Она уже не жаловалась на хворь и, будто бы не было побоев, ходила бодрая и веселая. Гаврилу это страшно возмущало. Он чувствовал, что она даже неспособна понять, что надо, и глядел на нее с каким-то омерзением.
'Ну, что это за чадушко уродилось!' -- думал он, и сердце его грызла глубокая скорбь.
День был ясный, веселый. Деревья на начинавшем бледнеть солнце пестрели уже разноцветными листьями. От легкого ветерка в воздухе носились нити паутинника. Год был урожайный, и все выглядывало весело, довольно; только Гаврила был пасмурен, как дождливая туча. Когда принесли вино, то на сходку пошел и Гаврила. Он разделил со стариком приходившуюся на их дом долю вина и выпил в надежде, что хоть выпивка прогонит обуявшую его хандру. Но водка на него не действовала. Он точно не пил ее, хотя на других та же водка производила совсем другое действие, Гаврила видел, как оживляются лица мужиков, как развязываются языки. Вместо тихих речей стали слышаться крики, то и дело раскатывались взрывы смеха, и когда бочонок был осушен, мужики совсем преобразились. Поднялся шум, галдеж. Кто-то попробовал запеть песню, но у него не вышло. Наконец из толпы выделились три мужика, взялись за руки и пошли по деревне, запевши: 'В непогоду ветер'.
Голоса были хорошие, пели стройно. Особенно отличался один подголосок; от этого песня выходила сильнее. Гаврилу она задела прямо за сердце.
'Нету-у сил, уста-ал я-а с этим горем биться!' -- пели мужики.
Эти слова так близко касались души Гаврилы, что вызвали в нем целую бурю жгучих ощущений. У него закипело внутри и в глазах больно закололо.
'Как это верно говорится в песне, -- думалось ему, -- словно это про меня. Это у меня не хватает сил с горем биться. Все вон веселы, у всех легко на душе, а у тебя вот словно камень навалился и ничем его не сдвинешь, ничем!'
'Доля моя, до-о-ля, где ж ты запро-о-пала?' -- донеслись до него новые слова песни, и Гаврила почувствовал, что его опять начинают душить рыдания. Он, однако, превозмог себя, вскочил с завалинки, на которой сидел, и встряхнулся.
'И чего я раскис! -- подумал он. -- Словно я ребенок'.
И он твердою поступью вышел на середину улицы и начал осматриваться кругом. На него наскочил куда-то бежавший ровесник его, Петр Старостин, в красной рубахе, в пиджаке нараспашку, с ухарски сдвинутым набок картузом. Поравнявшись с Гаврилой, он проговорил:
– - Милый друг, хороший, на всех зверей похожий, пойдем-ка, возьмем мою гармошку да развернемся, чтобы чертям было тошно.
Гаврила с завистью поглядел на молодое, дышащее весельем лицо Петрухи, и вдруг ему страстно захотелось самому развеселиться, забыть свою, так гложущую его тоску, хоть не надолго, хоть один день прожить с легким сердцем. Но он чувствовал, что так он развеселиться не может, а ему еще нужно подвинтить себя, нужно еще выпить. Взглянувши на Петруху, он проговорил:
– - Мне выпить хочется.
– - И выпить можно. Пойдем со мной и найдем.
Гаврила не противоречил.
Веселье в деревне все разрасталось. Бабы меньше выпили, но они разошлись не хуже мужиков. Столпившись в кучки, они оживленно болтали между собою, пересыпая речь бойким смехом. Которые помоложе, те собрались в отдельную артель и с песнями стали ходить взад и вперед по улице. Одной из баб в этой артели надоело пенье, и она проговорила:
– - Ну, что мы улицу-то меряем: что ни мерь -- больше не намеряешь; давайте лучше попляшем!
– - И то дело! Давайте, давайте! -- поддержали ее другие.
– - Только подо что ж? под сухую?
– - Под сухую, так под сухую!
– - Подождите, мы найдем подо что, -- вызвалась одна баба, -- я вам сейчас принесу.
И она отвернулась от толпы и скрылась в первой избе. Через минуту баба вернулась оттуда с железным ведром и рубчатым вальком. Продевши валек под дужку ведра, она начала быстро водить им. Ведро загремело, получилась музыка, не особенно приятная, зато громкая.
Бабы под эту музыку запели:
У Катюши муж гуляка,
У Катюши муж гуляка.
Ах, барыня ты моя,
Сударыня ты моя!
Муж гуляка!..
Он гуляка, запивака!..
Когда песня наладилась, две бабы выступили в середину круга и пустились в пляс. Отплясала одна пара, выступила другая.
