человеческого существа. Голова была раздроблена и сплюснута, рубашка изорвана, и наместо спины и плеч краснело кровавое мясо.
– - Поди скажи, чтобы свисток дали! -- крикнул паровой мастер Митяйке и поспешно стал останавливать машину.
Ткачи и мальчики стояли в стороне, испуганные, бледные, и не знали, что делать, а в дверь лезли новые лица.
Раздался свисток, сначала хрипло, как будто бы он тоже не выспался, потом все звучнее залился, тревожа утреннюю тишину и поднимая всех спящих в неурочное время.
Народ собирался изо всех углов. Вскоре в паровой были мастер, конторщики; все были перепуганы и бледны и плохо соображали, что произошло. Василий пришел в корпус одним из последних. Когда ему сказали, что это его сын попал в ремень, он стал бледен, как мука, глаза его блеснули, задрожали руки, и злобным голосом он воскликнул:
– - Что же это он, подлец этакий, сделал!..
XVI
Приехал частный пристав, следователь, доктор. Изуродованное тельце Мишки перенесли в кладовую, а потом отправили в часть; кровь вымыли горячей водой проходчицы из самоткацкой, паровую пустили вновь, фабрика пошла, а в конторе начался опрос.
Макарку расспрашивали всех подробнее. Мальчик рассказал все, что знал. Следователь спросил:
– - Зачем же он хотел это сделать, как ты думаешь?
– - Очинно спать хотелось.
– - И тебе трудно бывает?
– - Всем трудно.
– - Конечно, -- сказал доктор, -- набрали таких малышей, да заставляют в полночь подниматься… Конечно, не легко…
– - Ми по закон… -- сказал мастер. -- У нас два смен… Шесть час работаит, шесть час спайть…
– - Спят, да не высыпаются…
Когда Макарку опросили и он стал выходить из конторы, мастер догнал его и проговорил:
– - Ти, мальшик, в корпус не ходийть, ступай на спальня… там будешь.
Макарка, услышав это распоряжение, побежал чуть не бегом в спальню. Придя в спальню, он бросился на постель и вскоре заснул как убитый и спал до двенадцати часов.
Когда он проснулся и вспомнил, что произошло сегодня утром, он весь вытянулся и остолбенел. Не может этого быть! Но это было. Ему хотелось, чтобы это было во сне, но это было не во сне, и у мальчика упало сердце и грудь защемило тоской. Ему было невыразимо жалко Мишку; он представлял себе его мать, Матрешку, как они об этом узнают, и его начали душить слезы.
К вечернему чаю его повела к себе Матрена и подробно расспрашивала, как все это случилось. Когда Макарка рассказал и ей, Матрена сообщила ему:
– - Тебя на работу больше не пустят.
– - Совсем не пустят? -- бледнея, спросил Макарка.
– - Совсем. Говорят, мал очень и слаб; пусть, говорят, в деревню едет и еще подрастет.
Испуг, вызванный словами тетки, мало-помалу разошелся, и сердце Макарки стало биться ровней.
Если так, то что ж… это хорошо… Он поедет в деревню; а если его будут ругать, то он скажет, что его держать не стали: очень мал и слаб. Он забыл, что мать его не любила именно за его слабость и как ему самому часто хотелось быть большим и сильным. Теперь же слабость сделала то, чего жаждала его душа, и он радовался.
На работу его действительно больше не посылали, но и расчета не давали. Только еще начали счет -- не знали, сколько вычетать с него за харчи.
Через несколько дней счет был закончен. В контору представили 'ерест'; по этому 'ересту' контора должна была разнести все расходы по книжкам ткачей и шпульников.
У Макарки жалованья было написано тринадцать рублей с копейками, а за харчи, как с мальчика, с него вычли около пяти рублей -- ему приходилось на руки больше восьми рублей.
Мысль, что у него на руках такие деньги, вскружила ему голову. Он отнесет эти деньги матери и отдаст. Мать увидит, что он хотя маленький и слабый, а о доме заботится. И может быть, не так будет ругать, что он пришел домой, и по-другому будет глядеть на него. И ему уже замерещилось, что с ним будут обходиться, как с девками, будут по-человечески говорить, смеяться. Что бы это в самом деле? И, несмотря на то, что каждое воспоминание о Мишке кололо его в сердце, как шилом, у него стало больше светлого в думах, больше спокойствия на душе. Он уже решил, что домой пойдет пешком. Тратить деньги будет только на самое необходимое, и, как придет домой, все до копейки отдаст матери. Ах! скорее бы выдавали расчет!
Рассчитывать стали в последнее воскресенье перед Петровым днем. Макарку рассчитали из первых, выдали ему новую пятерку, трешницу и восемьдесят шесть копеек мелочью. У Макарки пошли круги в глазах и задрожали руки. Выйдя из конторы, он опрометью бросился к тетке и показал ей деньги.
– - Вот и славно! Пятерку-то матери снесешь, а это на дорогу да на гостинцы.
У Макарки вытянулось лицо.
– - Так много! Я дорогой пешком пойду.
– - Устанешь, дурашка!..
– - Нет, ничего.
– - Ну, заблудишься.
– - Мне только до заставы, а там столбы идут да канавы.
– - Ну, хоть по платочку всем купи.
– - Они сами купят, -- я им деньги снесу.
– - Ну ладно, -- согласилась тетка, -- по платочку-то я им от себя куплю.
– - Тетя?..
– - Ну-у?..
– - А мне бы спрятать деньги?.. Дай тряпочку, -- я заверну их да на крест повешу.
– - Давай, я устрою.
Макарка подал Матрене бумажки; она завернула их, обвязала ниткой крепко-накрепко и стала привязывать на гайтан.
– - Крепок ли он у тебя?
– - Кажись, ничего.
– - Ну, вот тебе… смотри… А если тебе мелочи мало… хватит?
– - Хватит. Я поем-то хлебушка.
– - С одного хлеба-то ноги не пойдут -- хоть чаю где попей.
– - Ну, где-нибудь попью.
Матрена отсыпала в бумажку чаю, сахару, завязала в узелок и положила в сумку Макарке.
Потом пошла на рынок, купила три платка и белых хлебов.
– - Вот, им все будет приятней. Хоть что-нибудь да принесешь.
Когда Макарка собрался совсем, пошел в свою спальню и стал прощаться с ткачами и шпульниками.
– - Прощай, малый, час добрый! -- пожелали ему ткачи и ребята.
Выйдя из ворот фабрики, Макарка кинул взглядом через постройки Заречной слободы в ту сторону, где было кладбище, вспомнил, как они отводили душу там с Мишкой, вздохнул, -- и пошел за теткой, по направлению к заставе.
