И это сынку не понравилось. 'Что ж ты, -- говорит, -- ехидничаешь; ты делай по порядку, а так будешь делать, хорошего мало будет'.
'Я, говорю, не ехидничаю, а делаю как следует'. 'По-твоему, говорит, так следует, а по-нашему не так'. 'Мало что, говорю, по-вашему-то нехорошо, да вы мне не указ; моя воля, что хочу, то и творю'.
'А коли так будет, то добра нечего ждать'.
'Что будет'.
С этого и пошло. Сынок мой стал на меня волком глядеть: придет ли с работы, за стол ли сядет -- все молча; с женой и то и се, а на меня точно бык косырится. Еще пуще меня зло разобрало, -- постой, думаю, если на то пошло, посмотрим, кто кого допечет скорее: ты на меня волком, а я на тебя медведем.
Пришло жнитво, нужно жать идти, а я взяла да и не пошла. 'Идите, говорю, попрыгайте там одни, а я на лавке полежу, мое дело немолодое, будет с меня, поработала на свой век'.
Ни слова не сказали мои молодые, пошли одни; пожали день-другой, от других не отстают и друг с дружкой веселые такие, только на меня глядят-хмурятся: я что ни заговорю, а они мне либо 'да', либо 'нет', -- видно, что сердятся. Еще пуще меня зло разобрало: какую, думаю, праву они имеют сердиться на мать, разве можно это, да я им на это, кажись, вот что сделаю.
Стала поджидать я такого случая, при котором придраться бы можно, отчитать их как следует. Отошло это жнитво; в одно утро Николка и говорит:
'Люди картошку роют, попробовать бы и нам сварить, -- чай, поспела'.
Ни слова я не сказала и картошки рыть не пошла; стала ждать, что дальше будет.
На другой день, гляжу, встала Федосья, нарыла картошки, намыла, наклала в котел, и только я затопила печку, ставит ее на шесток. Я думала, они мне поклонятся, попросят меня, а они ухом не ведут, сами хотят делать все. Обидно мне стало, закричала это я: 'Куда ты, говорю, прешь-то, чего не спросясь ломишься! Може, говорю, у меня нет места для твоего котла-то, а ты лезешь… Аль большину хочешь перебить?' -- 'Мне, говорит, Николай велел'. -- 'Николай велел, да я не велю: кто, по-твоему, больше-то?' И что ж, не зажмурилась да и отрезала прямо в глаза мне: 'Для меня, говорит, Николай большой, я его вперед и слушаться буду'. Затряслись у меня и руки и ноги, так бы, кажется, набросилась я на нее с ухватом и весь до рук обломала. 'Паскуда ты этакая, кричу, а над Николкой-то кто бРльшой? Ведь я. И для тебя я больше его должна быть. Слышь ты: если ты со мной будешь супротивничать, я с тобой вот что сделаю, чего и не думаешь'.
Я думала, она от этого смирится, а она, ни слова не говоря, шасть из избы да к Николке, а он в это время к косе грабельки пристраивал, овес косить. Гляжу, идут они оба, и у Николки это глаза как у волка горят. Только он переступил порог, да как закричит: 'Что ж это ты сконбои заводишь, что тебе мирья-то нет, чего ты придираешься-то к нам?' Кричал, кричал, а она это стоит сзади него да плачет. Обидно мне сыновние слова было слушать, но еще обиднее на ее слезы глядеть. Ах ты, недотрога, думаю, тебе и слова нельзя сказать, ты уж и нюни распустила да к мужу с жалобой пошла, -- постой!.. Накричался это Николка- то, замолчал, я и говорю: 'Не я сконбои завожу, а ты с своей шкурой-то. Ишь вы матери-то никакого почтения оказать не можете, рыло от нее в сторону воротите, меж собой у вас всякие шмоны, а на меня и глядеть не хотите'. Он и говорит: 'Если ты так будешь, то все так и будет; ты первая затеяла все дело, значит, ты и виновата во всем'.
– - Вот тебе раз! -- сказал Левоныч и стал выколачивать свою трубочку.
– - Старики всегда во всем виноваты, -- проговорил старик и вздохнул.
– - Именно, -- вздохнув, молвила баба и продолжала: -- Я думала, что это он в сердцах сказал-то, потом обдумается, обойдется, переменит себя, -- ан не тут-то было: время прошло, а он все по-прежнему на меня смотрит. Заныла во мне душа, отбивается мое детище, совсем отбивается, думаю, и все из-за этой шкуры, жененки своей, -- прилепился он к ней одной, от этого и на мать-то по-людски глядеть не хочет.
А к ней он, правда, прилепился вот как, я и не видала в крестьянской жизни. Видела, жалеют мужья своих жен, да все не так: когда приласкают, а когда и побранят и в зубы съездят, всего бывает, а тут не то что в зубы, а и слова-то грубого не скажет никогда. Чем это она его приворожила так? думаю. Ничего в ней и особенного-то нет -- бабенка как и бабенка.
Дальше -- больше. Мне на такое обхождение их и глядеть-то противно стало; стала я подумывать, как бы расхолодить их, стала случая такого подбирать.
Один раз, около покрова уж, ушла молодуха в гости к своим родным, осталась я одна с Николкой и говорю ему:
'Ну, сынок, долго ли у нас такие порядки будут?'
'Какие' -- спрашивает он.
'Да твоя-то плеха до кех пор будет тобой верховодить?'
'Как верховодить?'
'Да так, ишь она какую власть взяла, мне ей слова никакого нельзя сказать и ты ничего не говоришь. Разве хорошо это?'
'Да что ж мне говорить-то ей, коли она ни в чем не виновата?'
'Да чтоб власть свою показать, что ты муж ей, -- говорю, -- а то она зазнается так, что с ней после и не сообразишь'.
'Так что ж мне теперь, по-твоему, делать?'
'Да что другие мужья делают', -- говорю.
'Другие то дерутся с женами, так и мне теперь драться со своей?'
'А что ж за беда, спесь сбить не мешает. Не хрустальная она, чай, от кулака-то не развалится'.
Так и выступил из лица весь Николка, а на глазах слезы заблестели.
'Спасибо, -- говорит, -- не ждал я от тебя, матушка, этого. После этого какая же ты мать?'
'А что ж такое?'
'А то, -- говорит, -- я таких слов от лихого ворога слышать бы не желал, а не то чтобы от матери'.
Не знала я, что сказать ему на это, только вижу, обиделся мой парень шибко, так шибко, что никогда я его до этех пор таким обиженным не видала: и плачет, и трясется весь, и лепечет незнамо что.
– - Ишь, какой привередливый, -- молвил, тряхнув головой, старик, -- из молодых, да ранний!
– - Чудак какой-то! -- сказал Левоныч и опять сплюнул по-своему.
– - Наступила зима, -- опять продолжала старуха. -- Ну, думаю, не переменят ли мои молодые своего обращения: целый день в избе, целый день на глазах друг у друга, може, что и выйдет. Но не тут-то было, все по-прежнему пошло. Меж собой у них смехи да шуточки, а я все у стороны, да еще мало того, -- молодуха-то все больше и больше на меня косыриться начала, -- бывало, хоть молчала, а теперь и поворачивать начала да огрызаться. Вижу, дело из рук вон, один раз и говорю я Николке:
'Что это только у нас творится в доме, господи боже! Так ли нам жить-то надо? Ведь нас всего-навсего три зерна, нам бы надо такой порядок вести, чтобы люди, глядя на нас, радовались'.
'А кто же, -- говорит Николка, -- виноват этому?'
'Да уж, знамо, не я', -- говорю.
'Погляди хорошенько'.
'Что глядеть, видно, уж если-я и проштрафилась чем, так с меня и взыскивать нельзя: я мать ваша и всему дому голова'.
'Ты так и думаешь?'
'Так и думаю', -- говорю.
'Вот в том-то и беда вся, -- говорит Николка. -- Старшой грешит и думает, что он имеет праву на это, а меньшой, глядя на него, считает, коли старшой блудит, а мне сам бог велит; от этого все горе-то и выходит'.
'Так что ж теперь делать мне?' -- спрашиваю.
'Побольше молчать да поменьше ехидничать'.
'Так и подняло меня всеё. Это мне-то перед вами молчать? Ах вы, такие-проэтакие, да мне из-за этого и от бога грех и от людей стыд будет! Нет, -- говорю, -- это далека песня'.
Так мы ни до чего и не договорились в этот раз, и жизнь наша ничуть не изменилась. Молодухе нужно было скоро родить; Николка еще больше стал перед ней расстилаться; глядишь-глядишь, бывало, на них, плюнешь да отвернешься в сторону.
Прошла так зима, наступила нонешняя весна. Молодуха последнее время ходила; Николка так за ней и
