Потом пронесся сам Христос. Потом опять черные облака. Потом опять сверканье и блеск… Теперь стремились с бешенной скоростью только красные угасающие звезды, да бесформенные метеоры. Наумчик уже не улавливал их смысла, но все кричал:
…– Лжете, лжете, лжете…
И вдруг все мысли окончательно склубились крутящимися черными облаками. Вспыхнул последний нестерпимый блеск. И сразу все образы разорвались в миллионы, в миллиарды искр. Образовался стремительный сверкающий вихрь. Потом из всех углов жадно прыгнула притаившаяся тьма…
Наумчик потерял сознание…
Дикие неуправляемые силы жизни, лежащие глубже разума и самых истоков сознания, овладели телом. До самого момента потери сознания Наумчик лежал почти неподвижно и только изредка, в такт особенно острой мысли с губ срывался стон и Наумчик делал судорожные движения. А теперь метался непрерывно, вскакивал и широко открытыми глазами смотрел на подбегавшую и постоянно дежурившую сиделку.
С каждым часом бред и метание нарастали. Его привязали простыней к кровати. Ночью он разорвал простыню и побежал к окну. Едва, едва успели схватить. Он сопротивлялся с безумными глазами, весь переполненный горячей, дикой силой…
Его все-таки одолели и надели смирительную рубашку. Спеленутый, он быстро-быстро говорил, рвался из оков и мучительно выл, как страдающий зверь.
Потом бред стал ослабевать… его развязали…
День сменялся ночью, ночь – днем. Протекло четверо суток.
Наумчик открыл глаза с приготовившимся войти в мысль ощущением, что внезапно выпрыгнул из глубокой черной ямы на яркую, залитую солнцем поляну. По всему телу ручьями разливалась кипящая энергия и играющая радость. И сразу, как только открылись глаза, радость оформилась в мысль:
– Кризис был… благополучно прошел.
Над ним стояли доктор, сестра и няня. Все трое с непередаваемой улыбкой смотрели на него.
– Выкарабкались мы, – сказал доктор.
– Знаю, – слабо, но внятно отвечал Наумчик, – а сегодня не праздник?
На приятном, особенно, по докторскому, свежем и чистом лице вокруг глаз залучились морщинки.
– Нет, не праздник, но сегодня ваше воскресенье.
– А сколько времени я был без сознания?
– Четыре денечка.
– Четыре дня?
– Да… не волнуйтесь, голубчик… Вы выздоравливаете…
Но Наумчик и не волновался. Он с любопытством искал в себе ощущений, которые, хотя бы косвенно, подтверждали слова доктора.
Таких указаний не находилось. Напротив бред, простыни, все это казалось вчера.
Наумчик с сожалением подумал:
– Четверо суток, самых интересных, вычеркнуты… жаль…
Доктор ушел. Вошла вторая няня. В руках у ней молоко и кашица. Молоко блеснуло особенно бело, и Наумчик оттого почувствовал мучительный голод. По руке пробежало инстинктивное усилие схватить, но она почему-то осталась неподвижной.
– Что это? Что это? – с изумлением подумал он. – Во всем организме жизнерадостность и ощущение силы, а не могу сделать слабого движения?
Не веря себе, он сделал попытку привстать, но только голова слабо метнулась, а туловище осталось неподвижным.
– Чорт возьми, какая неприятная штука! – опять подумал он и сказал вслух:
– Сестрица, я голоден… и какая у меня температура?
– Утром было тридцать восемь. Хотите в общую палату?
Наумчик секунду подумал:
– Нет, не надо.
Все ушли. Оставшись один, Наумчик задумался. День за днем развертывалась как свиток вся история болезни. Он все больше и больше поражался упорству сопротивляющейся жизни…
…– Как, как глубоко заложена способность самоконтроля… пока не стукнешься лбом в самую дверь небытия…
Он вспомнил свои мысли о смерти и хотел вновь заняться ими, но почувствовал, что сейчас они совершенно не совпадают с его внутренним миром.
– Да, да, я выиграл и жизнь взяла свое…
Физическое выздоровление шло нарастающим бегом, но накопление силы и здоровья осознавалось смутно. Температура, опускаясь, дошла до нормальной; потом опустилась до тридцати четырех и на этом уровне остановилась.
В нем происходила реакция. После колоссального напряжения жизни начался ее упадок. Мысль все время находилась в состоянии полуусыпления. Не то, чтобы он забыл о своих переживаниях. Он помнил их, но они теперь не волновали. Он думал, а стук сердца не усиливался, кровь не ускоряла своего бега. Растительные процессы поглотили всю жизненную энергию и не оставили места для процессов умственных и духовных. Наумчик спал по двадцать часов в сутки. Поглощал пищу в невероятном для его нормального состояния количестве. Так как госпитального пайка не хватало, он попросил позвонить в полк и ему высылали продукты дополнительно. Благодаря всему этому он наливался жизнью, как наливается соком древесная почка весною.
На восьмой день он самостоятельно сел на кровати. Доктор пришел в ужас и сказал, что у него не выдержит сердце, а Наумчик засмеялся.
На одиннадцатый день, когда он сделал первую попытку встать, однако не удавшуюся, вошла сестра и сказала:
– Товарищ Наумчик, приготовьтесь, завтра эвакуация… наступают поляки…
В однотонном порядке, комфорте и своеобразном уюте больничной жизни Наумчик как-то умственно оцепенел. Он ни разу не вспомнил, что за стенами госпиталя существует мир, с которым он кровно связан общими страданиями и общей борьбой. Из полка его никто не посещал, а он даже не подумал об этом. Он вторично отказался от перевода в общую палату и против своей привычки не попытался уяснить себе, из какого чувства он это сделал. Бессознательно избегал длинных разговоров с посещавшими сестрами и сиделками и весь отдавался смутному дремлющему покою.
'Наступают поляки', – это сразу вырвало его из этого покоя. Сразу мысль вскочила до обычного уровня напряженности. Ковь быстрее понеслась по артериям. Даже чувства как-будто обострились, а над переносицей появилась исчезнувшая было вертикальная складка. Вдруг стало стыдно за свое бессилие за то, что лежит здесь оторванный от жизни и борьбы. Остро захотелось общения с людьми.
Наумчик резко позвонил. Вошла няня.
– Чего?
– Скажите сестре, чтобы перевели меня в общую палату, да принесите газеты за неделю.
– Газет нельзя без разрешения сестры.
– Так позовите ее… только скорее…
