Несмотря на едкую, проницательную иронию, его возражения редко приносили практические плоды. Однажды он отправился в Англию на встречу с лидерами движения за свободную торговлю и по возвращении на родину основал подобную ассоциацию в Париже. Она просуществовала лишь восемнадцать месяцев - талант организатора в Бастиа так никогда и не проснулся.
Но настал 1848 год - и Бастиа был избран в Национальное собрание. Теперь опасность виделась ему уже совсем в другом: уделявшие излишнее внимание недостаткам системы люди вполне могли выбрать социализм. Он приступил к написанию книги 'Экономические гармонии', в которой попытался показать, что видимая беспорядочность мира - поверхностное явление, на деле же рынок использует энергию тысяч эгоистичных экономических агентов на благо общества. Увы, его здоровье находилось в ужасном состоянии. Он едва мог дышать, а лицо вследствие болезни сделалось мертвенно-бледным. Переехав в Пизу, он из газет узнал о собственной кончине и прочитал много вымученных сожалений по поводу смерти 'великого экономиста' и 'прославленного автора'. Вот что он писал другу: 'Слава Богу, я еще не умер. Уверяю тебя, я испущу дух без страданий и почти с радостью, если буду уверен, что оставляю любящим меня друзьям не мучительные сожаления, а приятные, нежные и, может быть, немного печальные воспоминания'[152]. Он всеми силами пытался завершить книгу прежде, чем наступит его собственный конец. Но было уже поздно. Он умер в 1850 году; священник утверждал, что на смертном одре он еле различимо шептал: 'Истина, истина...'[153]
Бастиа не был экономистом первого ряда. Будучи крайне консервативным, он не пользовался большим уважением у консерваторов. Сдается, он занимался в основном борьбой с самонадеянностью своих современников, но за его насмешками и остроумием скрывается очень важный вопрос: имеет ли смысл система как таковая? Существуют ли ситуации, когда сталкиваются частные и общественные интересы? Можно ли доверять бездушному механизму личной заинтересованности, если на каждом шагу ему препятствует куда менее бездушный политический механизм?
Обитатели экономического Элизиума не давали прямого ответа на эти вопросы. Официальная экономика не уделяла достаточного внимания парадоксам шутов от науки. Вместо этого она преспокойно устремлялась вперед, к дальнейшему развитию количественных методов анализа погони за удовольствием; поднятые Бастиа вопросы повисли в воздухе. Что и говорить, инструментов математической психологии не хватало, чтобы разрешить проблему несуществующей железной дороги и тупых топоров. Стэнли Джевонс, наряду с Эджуортом бывший одним из главных сторонников превращения экономики в 'науку', признавался: 'Стоит речи зайти о политике, как на меня опускается туман' [154]. К сожалению, в этом он был не одинок.
Между тем подполье продолжало развиваться. В 1879 году его ряды пополнил невозмутимый и чрезвычайно уверенный в себе бородатый американец. Он заявил, что 'политическая экономия... в том виде, в котором она преподносится сегодня, выглядит жалко и безнадежно. Это произошло, поскольку она была унижена и закована в кандалы, ее истины перевраны, ее гармонии проигнорированы, рот зажат, а протест против зла представлен как поощрение несправедливости'[155] . Автор еретических строк и тут не успокоился. Он не только обвинял экономику в неспособности найти лежавшее у нее перед глазами решение проблемы бедности, но уверял, что его лекарство позволит оформиться целому новому миру: 'Нет слов, способных это описать! Придет Золотой век, чье наступление воспевали в своих стихах поэты и предвещали могучие провидцы!.. Вот она, высшая точка христианства - город Бога со стенами из яшмы и вратами из чистого жемчуга! '[156]
Новоприбывшего звали Генри Джордж[157]. Неудивительно, что он пожаловал в подполье: его ранняя карьера вряд ли могла понравиться строгим хранителям: истинных доктрин. Кем только не был он за свою жизнь: путешественником и золотоискателем, моряком и композитором, репортером, государственным служащим и даже лектором. Его образование было неполным: в тринадцать лет Джордж оставил школу и пошел юнгой на 586-тонный корабль 'Хинду', направлявшийся в Австралию и Калькутту. Пока его сверстники учили латынь, он успел купить ручную обезьянку и увидеть, как человек срывается с мачты. Джордж стал худощавым, впечатлительным и независимым юношей с сильнейшей страстью к путешествиям. Вернувшись из странствий, он немного поработал в типографии в своей родной Филадельфии, а в девятнадцать лет снова отправился в море, на сей раз в Калифорнию - молодого человека манило золото.
Перед отъездом он нарисовал автопортрет:
И так далее: с оценкой 'полная' напротив способности к содержанию себя, 'низкая' напротив жадности, с 'высокой' самооценкой и 'низкой' способностью радоваться. По некоторым показателям прикидка оказалась довольно верной, неясно только, почему осторожность оказалась 'высокой': по приезде в Сан-Франциско в 1858 году он сошел на берег, хотя подписывал годовой контракт, и поехал навстречу Виктории - и золоту. Он нашел золото, но оно оказалось пиритом, и Джордж решил, что его настоящее призвание - море. Вместо этого, впрочем - о 'способности к концентрации' тут говорить не приходится, - он стал наборщиком в сан-францисской типографии, затем весовщиком на мельнице и наконец, как говорил сам Джордж, 'бродягой'. Второе путешествие на золотые прииски было не прибыльнее первого, и в Сан- Франциско он вернулся нищим.
Там он встретил Энни Фокс - и они вместе сбежали. Она - невинная девушка семнадцати лет, он - молодой красавец с пышными усами, как у Буффало Билла[158], и бородкой клином. Доверившаяся своему избраннику миссис Фокс прихватила с собой внушительных размеров тюк; к вящему сожалению юного путешественника, внутри лежали не фамильные драгоценности, а 'Домашняя библиотека поэзии' и другие книги.
Следующие несколько лет они прожили в крайней бедности. Иногда Джорджу перепадала случайная работа в типографии, но крайне редко, да и оплачивалась она скудно. Когда Энни родила второго ребенка, Джордж записал:
