благоденствие и согласие, и чета, не ссорясь, мирно выписывает шмотки по „Квелле“.
Дело завертелось — руби канаты сразу, пусть корабль уйдёт в густой туман, подальше от чужих глаз: не звонить, не писать, никому ничего никогда и вечно! Но как отойти от ресторанов, где все пялят глаза?
Ресторанная кухня ужасна (это вздыхал я в ресторане, готовя почву), и её не сравнить с домашними трапезами…
Иногда находили на меня поварские приступы, соблазнительные в условиях бездефицитного Запада: держа в руке кулинарную книгу, готовил даже паэлю по-валенсиански, смешивая поджаренный рис с дарами моря, — героическая симфония, после которой жена неделю выгребала из кухни грязь… „Как хочется вкусно, по-настоящему поесть, да и поговорить по душам, когда не мешают тупые официанты!“ — ныл я…
Вскоре Катрин, поняв дипломатические намёки, пригласила к себе домой, правда, принесла извинения, что терпеть не может готовить. Я в ответ всплеснул руками и посулил поджарить ей даже молочного поросёнка с гречневой кашей (интересно, как бы я его нёс в мешке?) и заодно почитать по- английски Томаса Стернса Элиота.
Дело не в интеллектуальном пижонстве, а в том, что интуиция подсказывала: на квартире придётся балансировать на канате без всякой сетки и поросёнком тут не отделаться.
Роль князя Мышкина, чуть-чуть не от мира сего, к тому же влюблённого в Т.С. Элиота, строгий Центр нашёл вполне уместной и по делу.
Первый визит я обставил пышно, в самом шикарном магазине набрал горы яств (ничего советского не брал, вдруг дворника охватит любопытство при виде неизвестной баночки в помойке?): какие-то неимоверные салаты, бережно уложенные продавцом в непромокаемые пакеты, несколько видов малосольной рыбы и два уже приготовленных нежно-розовых лангуста („Дело важное нам тут есть, без него был бы день наш пуст; на террасу отеля сесть и спросить печёный лангуст“ — Гумилёв), банка улиток вместе с набором раковин, куда их, голых, требовалось засунуть, замазав сверху укропным маслом перед тушением, и конечно же пара бутылок уже одиозного „Мумма“.
Не хлебом единым и не одними улитками с шампанским жив человек. Приволок я с собой и солидный альбом современной живописи. Тут мы галопом по Европам окунулись во все „измы“, чуть потоптались на русском авангардизме (я вещал, словно живописал и поддавал вместе с Малевичем и Татлиным). Затем выдал коронное блюдо: почитал отрывок из „Потерянной земли“ Т.С. Элиота, завывал тревожно и протяжно, как дог перед смертью.
„Витали странные духи, синтетикой тревожа (что-то она угнетена) и вдыхая запахи вокруг (жрать хочется), дрожали от волнения эфира и свежести, несущейся из окон (много курит), и пламя свеч напоминало великанов, бросалось на узорный потолок — там плавал мраморный дельфин…“
Катрин не настолько владела английским, чтобы всё ухватить (признаться, и я тоже), но с интересом наблюдала, как я закатывал глаза, хватал жарко ртом воздух, вздымал руку, словно трибун, — интеллектуальный дым стоял коромыслом, в ответ она пустила пластинку Гайдна, и после всех этих небесных высот любое сползание на грешную землю выглядело бы просто святотатством.
Не первый раз давал я концерты во имя Дела, бывало и похлеще. Однажды целый вечер играл Гамлета на пару с обаятельным цэрэушником Джорджем Листом (он дебютировал и в роли Офелии, и в роли Полония, и во всех остальных). Русская жена его Таня, бывшая ранее замужем за лидером адской организации „Народно-трудовой союз“ Поремским, грустно лицезрела, как пустеют бутылки с виски.
Джордж был прекрасный парень, мы дружили и заодно не забывали о взаимных услугах: я купил ему со скидкой болгарскую дублёнку в нашем посольском сельпо, он же отвалил мне к Рождеству несколько первоклассных американских индеек.
Я произвёл на Катрин впечатление существа поэтического и душевно хрупкого (все мы склонны ставить себя высоко, а других считать дураками), снова получил приглашение, снова — как в литературном салоне, и так повелось. В ход пошли сначала скромные, а потом более существенные подарки: к религиозным праздникам, ко дню рождения и просто так, от души. Впрочем, подарками я не баловал — Катрин не страдала меркантильностью, а КГБ щедростью.
Меж Элиотом и Гайдном прорывались ненавязчивые речи и о характере работы Катрин (тут меня уже поднатаскали на специфике шифровального дела, обозначили вопросы, своего рода пробные камни — если ответит, можно потирать руки, предвкушая, как набьёт тебе халвой рот начальство), шаг вперёд, два шага назад, как учили, осторожно, тише едешь, дальше будешь. Когда приходит на работу? Когда уходит? Не трудно ли вообще шифровать, чёрт побери? Вот уж никогда не сталкивался с этим! Представляю, сколько приходится писать и считать! Наверное, всё это очень сложно? Имеется шифровальная машина? А какой марки, если не секрет? (Секрет большой, тот самый оселок.) Марка швейцарская, значит, покупали в Швейцарии? Впрочем, послушаем Гайдна, какое совпадение, это тоже мой любимец. Шагай вперёд, весёлый робот, но не думай, что ты самый умный и Катрин ничего не понимает.
Прекрасно, что раскусила, великолепно, что рассеялся туман, это важный этап, теперь она знает, на что идёт.
Самое ужасное — это собираться домой и прощаться, возникала неловкость, слова и движения становились деланными и искусственными, губы стыдливо прикладывались, словно оправдываясь, к худой руке, и даже глаза убегали в сторону, чтобы не видеть иронической улыбки — шагай по канату, весёлый робот, прильни ещё раз к великолепной руке, чарующе улыбнись и, если можешь излучать, выпусти несколько частиц нежности, источи из себя теплоту, иначе будешь, виляя хвостом, смотреть на шифры, как лисица на виноград.
Я поднимал глаза, видел жуткую копну волос, красное пятно на щеке, и сердце замирало от ужаса, словно схваченное её костлявою рукою.
Постепенно Катрин привыкла к тому, что я подобен камню и предан лишь делу мира и человечества, что, впрочем, отнюдь не заморозило наши отношения.
Я уже много выведал о деталях её работы, на информацию она не скупилась.
Однако этого было мало, требовались шифры. И тогда, мило улыбаясь, я обратился к ней с просьбой: зачем, мол, отягощать наши дружеские беседы разными информационными вопросами, если гораздо удобнее дать мне ключ к чтению всей шифропереписки посольства?
Она как-то очень внимательно на меня взглянула и согласилась.
О звёздный час в жизни гомо сапиенс! Мировой рекорд спортсмена, последний удар кисти по полотну, финальная точка в романе века, открытие кванта…
Вышла, вышла, наконец, на небо моя звезда, моя судьба.
Комбинация была сложная, ибо никто не мог гарантировать безопасность, мне помогало несколько коллег, крутившихся на машине недалеко от места встречи (кодовая книга требовала перефотографирования).
Заброшенный полустанок, торчащий среди тёмного леса, тусклый свет на грязноватой платформе, каменная скамейка, холодившая спину. Хотелось молиться, чтобы она пришла, чтобы не сорвалось, чтобы улыбнулась и протянула пакет, или сумку, или целый чемодан.
Шум летящего поезда — это она! Всё точно по времени, быстро забрать шифры — и в машину, там тоже сейчас мандраж: а что если Катрин провокатор? А что если готова засада?
Как медленно подходил поезд, как тянулось время, один, два, трое вышли — сейчас выйдет она, о выйди же (так идальго заклинали выйти на балкон своих сеньорит), — трое прошли равнодушно мимо скамейки, я смотрел им в спины, я ненавидел и весь мир, и самого себя.
Поезд тронулся и скрылся, стук колёс удалялся, всё кончено, она не приехала, она подвела, наобещала, а потом испугалась, трепло. Мне не везло, проклятая судьба играла со мною, как ветер с мокрым листком, бегущим по платформе, он то прилипал, то отрывался. Катись, катись, зелёный лист, перелетай поля сырые и в горстку охладевшей пыли на полдороге обратись!
А может, она вынула из сейфа шифры, кто-то заметил, „стукнул“, её арестовали. Сейчас допрашивают и уж наверняка расколют. Или уже раскололи, и весь район оцеплен полицией, она наблюдает и вот-вот захлопнет мышеловку.
Какая обида, сколько потрачено сил, брошено кошке под хвост…
Что делать? Уходить? А что ещё остаётся? Следующий поезд через час.
