Всяко третье размышленье

первым романом молодого выскочки), засим последовало воссоединение супругов, час, посвященный портвейну и просмотру видео (в данном случае DVD с первой половиной экранизации одного из парнопоименованных, социально ориентированных chef d'oeuvres[17] Джейн Остин: что это было — «Разум и чувства»? «Гордость и предубеждение»? — во всяком случае, речь там шла об Особняках и Обыкновениях), потом объятие с пожеланиями спокойной ночи и — что касается Вашего Покорного — почти два часа сна перед первым из трех еженощных старперских пробуждений и писаний — и, наконец, то самое, к чему черепашьим шагом подступала сия помпезная прелюдия. Выйдя из освещенной ночником уборной, перейдя темный boudoir и забравшись в супружескую постель со Своей стороны (со стороны жениной левой руки, как то издавна заведено в нашем управляемом правой рукой доме, дабы при обращении супругов лицом друг к дружке «правильная» его рука оказывалась сверху и могла приласкать…), он обнаружил вдруг, что на него напало странное, сильное, невесть откуда взявшееся vertigo[18], за коим последовало

Видение/греза/глюк/все что угодно № 1

Подобие затянувшегося короткого кадра: лишенного «экшена», но до чрезвычайности яркого, трехмерного, не совершенно статичного. Зимнее солнце, садящееся над бурым болотом и серым простором открытой воды, озираемых с точки, закрепленной много выше чахлых ладанных сосен. Людей не видно, однако Зритель (неподвижный) ощущает чье-то… присутствие. И также ясно ощущает он овевающий его лицо морозный воздух, видит и слышит стереофонические косяки гусей и уток — над болотом, но ниже уровня его глаз. Общее ощущение — будоражащее и даже возбуждающее своей живостью.

Конец «видения». ДжИН не то просыпается, не то оживает, лежа пластом в темной спальне, — рядом с ним мирно посапывает супруга, чувствует он себя все еще странновато, но это приходит, и довольно быстро. Он лежит и гадает: «Какого хрена?» — потрясенный не столько содержанием «видения», никаких опасений не внушающим (рядовой приморский пейзаж, необычна в нем лишь возвышенная точка обзора), сколько его пугающей ясностью и полным сенсорным аккомпанементом, сменившим недолгое головокружение: в самом «видении» оно никак не ощущалось, а теперь почти сошло на нет, так что он не станет, пожалуй, пугать Манди до тех пор и пока (оборони Зевес) что-либо похожее не повторится. В каковом случае, пообещал он себе, он надлежащим образом проконсультируется с домашним врачом Тодд/Ньюиттов. В конце концов, его падение в на-Эйвонском доме Шекспира ничем о себе не напоминало целых три недели….

Повторений, спасибо спасибо спасибо 3., не следует ни при втором, ни при третьем мочеиспускании той ночи, спит он между ними нормально и видит нормально бессвязные обрывки снов; следующие день и ночь также проходят спокойно, и следующие, и следующие. Отсюда можно с благодарностью вывести, что беды его миновали — в том, что касается сотрясения мозга, не услужения Музе, — и спокойно вернуться к тщете, коей посвящает он будние утра, — к возне с идеей Грехопадения/Падения/Времен Жизни, к накоплению страниц и страниц, заполняемых заметками касательно того или иного подхода к ним или возможного их значения, чем он и занимается неделю за неделей, пока мир, скрежеща, свершает свой путь, а неумолимые часы продолжают безостановочно тикать. Листья все опадают и упадают, а с ними и жилищный рынок США, и индекс Доу-Джонса. Морозят первые морозы. День благодарения, первый снегопад, день Пёрл-Харбора[19], ложится первый скудный снег (ненадолго), а осень все медлит, медлит, и дни убывают, подбираясь к зимнему солнцевороту.

Равноденствие. Солнцеворот. Равноденствие. Солнцеворот. «Сучка определенно пытается мне что-то сказать», — не в первый уж раз сообщил наш человек Манди, с которой он, естественно, поделился своим странным, почти лишенным действия «видением» (опустив предварившее его вертиго) в надежде, что она, с ее зрением поэта — идеальным, единица на оба глаза, — сможет углядеть в таковом больше, чем различило его, прозаическое и бифокализированное. Однако услышал он от нее лишь: «Может, тебе следовало взывать к твоей парнасской благодетельнице с большей учтивостью?» И потому всю середину декабря он просил: «Будьте любезны, мэм», каждодневно возвращаясь к кратко описанному им (supra[20] , курсивом) без-малого-лишенному-экшена, но порождавшему до странности счастливое чувство пейзажу зимних болот.

И вот в один прекрасный день, как выражаемся (ну, может быть, не совсем такими словами) мы, жили-были-сказители, — собственно говоря, в пятницу 21/12/2007, как раз перед солнцеворотом, — Джордж Ирвинг Ньюитт вошел в непритязательный СтратКолловский «Дом Шекспира»[21], чтобы забрать свою миссис из ее кабинета и отвести затем на совместный ленч в ближайшую пиццерию: поднялся на теперь уж не застекленную, почти обветшавшую переднюю веранду, переступил низкий деревянный порог того, что было некогда гостиной этого бунгало, а ныне обратилось в неофициальную комнату отдыха студентов, и внезапно вспомнил (впервые, как это ни странно) о высоких каменных ступенях, которые вели в другой «Дом Шекспира» и на которых в предыдущий день разграничения времен года…

А это напомнило ему — но почему же только теперь? — о том, когда/где/как он, еще ребенок, впервые по-настоящему разобрался в солнцеворотах, равноденствиях и тому подобном. От внезапного воспоминания у него буквальным образом закружилась голова: не так сильно, как на подступах к вышеокурсивленному, но ему и того хватило, — и он, извинившись перед костлявым первокурсником, сидевшим в черном тренировочном костюме на стоявшей прямо у входной двери изодранной софе, опустился на нее же, дабы прийти в себя перед подъемом на второй этаж, к кабинету Манди.

И отметил, что, хоть юноша и перелистывает «Ю-эс-эй тудей», журналом, который он снял с кушетки и плюхнул себе на колени, дабы освободить место для нового ее сидельца, был иллюстрированный ежемесячник Свидетелей Иеговы — пшли вон отсюда! — «Сторожевая башня». А из-под журнала высовывалось (плюхнутое несколько раньше) старенькое «эврименовское» издание комедий Шекспира…

— ¡Jesu долбаный Cristo! — простонет он в заведении «У Боззелли», обращаясь поверх пиццы (пеперони и грибы) к бесконечно терпеливой Манди. — Я чувствую себя персонажем сочиненного молокососом романа, какой и я мог бы накатать в возрасте того первокурсника, если б меня не образумил старый друг Нед Проспер. Где ты, Недуард, сейчас, когда я в тебе так нуждаюсь?

— Съешь еще ломтик, а то остынет, — предложила ему жена, — и расскажи мне все, пока будешь жевать.

И он рассказал, как только мог хорошо, и до того увлекся рассказом, что — опять-таки по ее совету, хоть нужды в понуканиях и не было, — махнул рукой на все намеченное им на этот день, вернулся в свой кабинет, где провел уже почти лишенное событий утро, заправил паркеровскими чернилами неизменно пребывавшее наготове перо «MontBlanc Meisterstück»[22] и (на этот раз sans вертиго) набросал первый черновой вариант нижеследующего

Солнцеворотное истолкование постравноденственного видения № 1:

Сторожевая башня

29 декабря 1936 года — вот когда это было: разгар Великой депрессии, однако вечер в прибрежном Мэриленде стоит яркий, морозный. Земля окутана вышепредвиденным легким снежным покровом, впрочем, наледи на дорогах нет и ветра тоже, почти. Рассказчик удобно устроился на обшитом колюче-ворсистым плюшем заднем сиденье принадлежащего мистеру и миссис Проспер большого черного