— Да, здесь. А что?
— Он дома?
— А кто его знает. Вам назначено?
— Я его друг. Я проезжал здесь и хотел зайти на минутку поздороваться.
За это время судья преодолел десяток метров, отделявших его от ограды. Теперь я видел его лицо, костистое лицо фанатика с черными пронзительными глазами. Оно возвышалось над оградой, которая была чуть ниже человеческого роста. Он разглядывал меня с недоверием. И все же экзамен закончился в мою пользу, потому что замок открылся и я смог войти.
— Идите вон туда, — сказал наконец судья, показывая направление костлявой рукой. — По дорожке, которая огибает дом. Маленькая дверь прямо в сад — это и есть квартира доктора. Позвоните. Может быть, он и дома. Дверь вам все равно откроют, там моя жена, она как раз убирает его комнату и готовит ему постель.
Сказав это, он повернулся ко мне спиной и вернулся к своему шлангу, больше мной не интересуясь.
На пороге двери, указанной мне судьей Лалумией, появился не Малнате, а пышная перезрелая блондинка в халате.
— Добрый вечер, — сказал я. — Я к доктору Малнате.
— Он еще не пришел, — ответила синьора Лалумия. — Но должен вот-вот вернуться. Почти каждый вечер, сразу после работы он ходит играть в теннис к синьорам Финци-Контини, знаете, к тем, с проспекта Эрколе Первого… Однако с минуты на минуту он должен прийти. Он всегда заходит перед ужином, — она улыбнулась, опуская глаза, — посмотреть, есть ли почта.
Я сказал, что зайду попозже, и повернулся к велосипеду, который поставил у стены, рядом с дверью. Но синьора предложила мне остаться. Она попросила меня войти, усадила в кресло и, стоя передо мной, сообщила, «что сама она из Феррары, здесь родилась и выросла, и вся ее семья всегда здесь жила», что она прекрасно знает мою семью, а особенно маму («вашу мамочку»), она с ней «лет сорок тому назад» — говоря это, она снова улыбнулась и опустила глаза — училась в одном классе в начальной школе «Королева Елена», неподалеку от церкви Святого Иосифа.
— Как она поживает? Передайте ей, пожалуйста, привет от Эдвидже, Эдвидже Сантини, она, конечно, вспомнит меня, пожалуйста, не забудьте.
Она поговорила об опасности войны, со вздохом, покачав головой, упомянула о расовых законах, а потом, извинившись (она осталась без «помощницы» и должна теперь сама заботиться обо всем в доме и об ужине тоже), оставила меня одного.
Когда синьора ушла, я огляделся. Я был в просторной комнате с низким потолком. Комната эта служила и спальней, и кабинетом, и гостиной. Было уже восемь часов, лучи заката освещали комнату через большое окно, в воздухе висели блестящие пылинки. Я посмотрел на предметы вокруг: диван-кровать с высокой белой спинкой со стороны изголовья; дешевое покрывало в красных цветах; маленький черный столик в мавританском стиле, стоявший между диваном и единственным креслом из искусственной кожи, в котором я и сидел; абажуры из искусственного пергамента; белый телефон с претензией на некоторую кокетливость на мрачном черном письменном столе со множеством ящиков, как в приемной адвоката. Я сказал себе, что от Малнате требовалось немалое мужество, чтобы так презрительно отзываться о современной мебели в студии Альберто (хотя, возможно, его принципы вынуждали его быть таким строгим судьей в отношении других и делали его более снисходительным по отношению к себе самому). Вдруг я вспомнил о Миколь и почувствовал, что у меня сжалось сердце, боль была такая сильная, как будто она сама сжала мне сердце рукой. Я снова дал себе торжественное обещание не ссориться с Малнате, больше не спорить, быть терпимее. Когда Миколь об этом узнает, она, конечно, оценит мои усилия.
Где-то далеко загудела сирена сахарного завода в Понтескуро. И сразу же послышался тяжелый скрип гравия на дорожке в саду.
Голос судьи прозвучал совсем близко, прямо за стеной.
— Эй, доктор, — проговорил он гнусаво, — а вас друг ждет.
— Друг? А кто? — спросил Малнате.
— Идите, посмотрите, — продолжал судья. — Я же сказал, друг.
Высокий, крепкий, еще выше и шире в плечах, чем всегда, наверное из-за слишком низкого потолка в комнате, вошел Малнате.
— Вот это да! — воскликнул он, широко раскрыв глаза от удивления и поправляя очки на носу.
Он пожал мне руку, несколько раз похлопал меня по плечу, что само по себе было удивительно, потому что со дня нашего знакомства мы все время спорили, а тут он был таким милым, заботливым, разговорчивым. К чему бы это, спрашивал я себя. И решил, что, может быть, и с его стороны уже назрела необходимость полностью переменить отношение ко мне. Кто знает. С уверенностью можно сказать только одно: у себя дома он был совершенно другим, в нем ничего не осталось от яростного спорщика, который столько раз обрушивал на меня потоки своего красноречия под пристальным взглядом сначала Альберто, а потом и Миколь. Мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что между нами, если мы не в доме Финци-Контини, любой предлог для споров и ссор будет исчезать, таять как снег под лучами солнца. А ведь подумать только, в последнее время мы пытались задеть друг друга в спорах побольнее, у нас чуть не до рукопашной доходило!
Малнате был многословен и сердечен, как никогда. Он спросил меня, встретил ли я хозяина дома, когда проходил через сад, и был ли тот любезен. Я ответил, что с ним познакомился, и описал всю сцену.
— Ну ладно.
Он стал рассказывать мне о судье и его жене, и я даже не успел сказать, что и с ней познакомился. Прекрасные люди, хотя вообще-то порядочные зануды и все время пытаются защитить его от неприятностей и опасностей большого мира. Господин судья, хотя и придерживается антифашистских взглядов (он убежденный монархист), избегает любых неприятностей и поэтому постоянно боится, что он, Малнате, в котором судья давно распознал будущего возможного клиента Особого трибунала в защиту фашизма, доставит его семье какие-нибудь неприятности, приведет в дом каких-нибудь подозрительных личностей: бывших ссыльных, поднадзорных, беглецов. Что же касается синьоры Эдвидже, она тоже всегда была начеку и проводила целые дни, подглядывая в щели жалюзи; всякий раз, когда он возвращался домой, даже поздно ночью, она оказывалась у двери. Но ее тревога была вызвана совсем другими причинами. Как настоящая жительница Феррары, а она, в девичестве Сантини, здесь родилась и выросла, она «прекрасно знала своих кур», как она выражалась, то есть всех женщин в округе, и девушек, и замужних. Она полагала, что одинокий молодой человек, дипломированный специалист, чужой в городе, снимающий квартиру с отдельным входом, в Ферраре мог просто погибнуть, женщины буквально готовы висеть у него на шее, подвергая жестокому испытанию крепость его позвоночника. Он постоянно пытался ее успокоить, однако было очевидно: синьора Лалумия успокоится, только если ей удастся превратить его в закоренелого холостяка-женоненавистника в майке, пижамных брюках и шлепанцах, не отходящего от плиты.
— А почему бы, собственно, и нет? — заметил я. — Ты ведь часто ругаешь рестораны и столовые.
— Да вообще-то правда, — ответил он с необычайной готовностью, которая не переставала меня удивлять. — С другой стороны, это ведь глупо. Свобода, конечно, замечательная вещь, но и у нее должны быть определенные границы, не то можно далеко зайти.
Темнело. Малнате поднялся с дивана, на котором лежал, вытянувшись во весь рост, зажег свет и пошел в ванную.
— Что-то я зарос, — сказал он оттуда, — подождешь, пока я побреюсь? А потом сходим куда-нибудь вместе.
Теперь мы разговаривали через дверь: он в ванной, я — в комнате. Он сказал, что был у Финци- Контини, как раз оттуда и пришел. Они играли больше двух часов: сначала он и Миколь, потом он и Альберто, а потом втроем.
— Тебе нравятся партии-американки?
— Не очень, — ответил я.
— Понятно, — заметил он, — ты хорошо играешь, тебе американка не интересна. Но это весело.
